Случаи срыва передач наблюдались в каждой редакции. Есть причины, с которыми ничего не поделаешь. Поахает начальство и заменит передачу. Любой редактор сейчас бы пошел к директору: «Так и так, причины объективные». Любой редактор, но только не он. О нем тогда кто-нибудь скажет в курилке, выпуская клубы дыма:

— Сдает наш Юрий Степанович, сдает бедолага!

Там же, в курилке, найдется и защита. Но фраза уже будет произнесена. Она зачеркнет его усилия быть, как все. Право считать себя здоровым ему дается труднее, чем другим.

Поэтому он должен спасти передачу. Он найдет актрису, которая выучит текст за оставшуюся ночь.

Линяев прогрохотал вместе с трамваем до центра. На каждой остановке трамвай распускал нижнюю губу и шипел отдуваясь. «Но-но, голубчик, — мысленно подбадривал его Линяев, — но-но, допотопное страшилище!» На поворотах трамвай натужно визжал, вытаскивая громоздкое, неуклюжее тело.

В театр он угодил в разгар репетиции. Актеры его знали давно. Его жена была актрисой этого театра. Сам он в бытность студентом подрабатывал здесь же в качестве рабочего сцены.

— Шагает телевизионная башня! Ишь, переставляет свои металлические конструкции! — возвестили в крайней гримерной.

У входа на сцену он поймал первую героиню театра. Она пробовала грим — ее лицо блестело от вазелина. Он цепко держал ее за локоть и объяснял суть дела.

— Юрий Степанович, голубчик, у меня новая ответственная роль, — отбивалась первая героиня.

— В чем задержка? — гаркнули из темного зала.

Линяев отпустил ее локоть. Героиня вылетела на сцену с воплем: «Я согласна на все!» Увы, это относилось не к нему.

Ему не везло. Вторая героиня занята в завтрашнем спектакле. У третьей — день рождения.

Линяев слонялся по театру, словно барс, высматривающий добычу.

Прыжок!.. Впустую! Пятая актриса обижена на телевидение. За что? Она оскорблена вдвойне: телевидение даже не знает за что?!

Жалобное урчание… Еще прыжок!.. Шестая взялась вести драматический кружок в педагогическом училище. Завтра первая репетиция.

Педагогическое училище! Что-то необычное записано у него в блокноте насчет этого училища. Посмотрим. Вот запись: «Оля Синеглазова. Молодец. Прическа. Любовь к искусству».

Оля Синеглазова. А глаза-то у нее черные. Продолговатые. Умоляющие. И, знаете, требовательные.

Он и Чернин тогда заявились в училище на спектакль драматического кружка. Кто-то позвонил Линяеву, что спектакль получился недурно, и вот они заявились. Им нужен был добротный самодеятельный спектакль, такой, чтобы не грех было показать по телевидению.

Когда они раздевались в кабинете завуча, им поведали забавную историю о том, как учащаяся Ольга Синеглазова постриглась, чтобы сыграть мальчишку. У нее была роскошная модная прическа, а теперь — куцый ежик.

На спектакле они затосковали. На фоне декорации маячили беспомощные манекены и затвердевшими голосами декламировали текст пьесы. И только когда на сцену врывался вихрь в обличий черноглазого стриженого подростка, сердце Линяева немного отходило.

Подросток тормошил партнеров. Его тоненькая изящная фигурка носилась по сцене, призывая товарищей к дерзновению. Его жесты кричали: «Ну, что же вы? Ведь это искусство!» И товарищи пытались что-то делать.

После спектакля Линяев, стараясь не смотреть на лица, сказал, что пока они ничего не обещают. Он и Чернин еще посоветуются.

Их поняли правильно. Члены кружка понуро толпились за спиной директора училища. Директор обескураженно сунул руку на прощание. Он тоже отводил глаза. Ему было стыдно за то, что он и его ребята претендовали на нечто серьезное, отняв драгоценное время у представителей многоуважаемого учреждения. А Линяев и Чернин испытывали чувство невольной вины за то, что заставили краснеть этих в общем-то хороших людей.

Так они неловко топтались друг перед другом. С одной стороны представители телевидения, с другой — директор училища.

— Ну, всего хорошего, — сказал наконец Линяев и протянул руку директору. Тот пожал ее.

Они пошли по коридору к выходу. И тут Линяев почувствовал на себе взгляд. Особый взгляд, на который нужно обязательно обернуться. Он словно крик, протяжный и призывный.

Линяев обернулся. Увидел ежик и черные продолговатые глаза. Умоляющие и требовательные. Следовало бы подойти подбодрить. Но около Оли стояли другие, и Линяев смог только записать ее фамилию.

Теперь Оля Синеглазова поможет ему. Если захочет, она сделает все. Ей бы загореться этим. Он верил в ее характер.

Отсюда же, из театра, Линяев позвонил директору училища. Тот пообещал Синеглазову прислать, хотя и разговаривал с ним без особого энтузиазма.

— Синеглазова способный человек, как вы думаете? — спросил Линяев.

Он не колебался в своем выборе. Он просто ждал одобрения.

— Посмотрите сами, — уклонился директор. — Мы-то считаем ее талантливой девушкой.

Линяев вернулся на студию. Он устал и, перекусив мимоходом в буфете, поднялся прямо в редакцию. Его слегка знобило. Это означало, что температура поползла вверх.

Художественная редакция снискала репутацию студийного клуба. Сюда сходились после утомительных репетиций. Здесь можно поболтать о том, о сем и услышать от Линяева свежий анекдот. Здесь, в «комнате смеха», нередко отсиживался сам директор студии, получив нахлобучку «сверху». Сидел, пока не восстановится настроение.

Оля прошла через «долину самоанализа» и постучалась в редакцию. Линяев рассказывал очередной анекдот и не слышал.

— Юрий Степанович, к вам! — окликнул его Алик Березовский.

В дверях стояла Оля. Вместо ершистого подростка с порога вопросительно смотрела нежная девушка в шапочке, похожей на фригийский колпак, и коротком мохнатом пальто.

— Вы сама Марианна? — благоговейно осведомился Линяев, имея в виду фригийский колпак.

— Я всего-навсего Оля… Синеглазова.

На ее шапочке и в космах пальто сверкали капли растаявшего снега. Она нервничала. Ей многое пришлось обдумать, прежде чем решиться прийти сюда.

— Алик, поухаживай! — приказал Линяев.

Алик и без того крутился возле Оли. Фригийская шапочка и пальто мигом взлетели на вешалку.

— Рабочий день продолжается, — намекнул Линяев присутствующим.

Присутствующие (все мужского пола) и не моргнули. Будто не поняли; к кому это относится столь тонкий намек.

— Прошу, — Линяев указал на мягкое кресло.

Оля ступила на ковровую дорожку. Шла она, смущенно опустив глаза. В черной кофточке. В широкой юбке.

Подошла. Приподняла кончиками пальцев юбку. Села.

Мужчины поспешно отвели глаза. Они в смятении! Будто угодили в детский сад — в мир чистоты и непорочности.

«Алина в юности непременно была такой же. Только с зеленоватыми глазами, а ходила точно так же. И садилась точно так», — убежденно решил Линяев.

— Ну?! — угрожающе повторил он мужчинам.

Те, оглядываясь на Олю и наступая друг другу на ноги, попятились к двери.

— Оля Синеглазова, — с наслаждением произнес Линяев и записал это на белом листе бумаги. Про себя добавил: «И Алина».

Он выложил перед Олей текст и рассказал, что потребуется от нее. Она испугалась и затрясла головой: «Нет! Нет! Нет!» Но он говорил горячо. Он верил