человеком в самой повседневной жизни: не случайно всё же, что в «Смысле творчества» все жизненные области в пределе становятся творческими, повседневность и профессионализм одухотворяются. «Плотник ли я или философ», пишет Бердяев в статье в «Пути», в своей деятельности я призван стать творцом[187]. Поле творчества человека – это секулярная культура, не освященная Церковью Второго Завета. Всякая деятельность, чтобы сделаться творчеством, обязана стать глубоко внутренней, изливаться из имманентной свободы – из духовных недр человеческого существа. Первый шаг на этом пути, который призывает сделать Бердяев, это научиться внутрьпребыванию[188]; тем самым всякая деятельность и всякое познание сделаются в какой – то мере самопознанием. Творческий человек имеет дело не с объектом, а с «раскрывающимся существованием человека», самого субъекта творчества, «и через человека – существованием мира и Бога». Творчество как духовное делание есть «нарастание света и смысла в существовании, есть просветление бытия»[189]. На творческом духовном пути всякого ждет такое же озарение, которое некогда пережил Бердяев. Стоять в собственном «я» при всяком трансцендировании, сохранять вектор устремленности из «я» на «я» же: творческое качество деятельность человека приобретает именно при данных условиях. Духовное делание по Бердяеву так же трудно, так же включает в себя элемент невозможного, как и молитвенная практика монаха или антропософская медитация, цель коей – увидеть незримое.

Как видно, слово «творчество» в контексте бердяевских трудов обнаруживает эзотерический смысл. Поэтому они не относятся собственно к философским, в них Бердяев предлагает новый духовный путь. Этот путь он освящает именем Христа Апокалипсиса, грядущего в мир уже не в жертвенном, а в «мощном» образе Царя Вселенной: «Творческая тайна человеческой природы обращена к Христу Грядущему в силе и славе Абсолютного Человека»[190]. Интересно, что Булгаков человеческое творчество, включая хозяйствование, считает в основе софийным, хотя и поврежденным в грехопадении[191].

Бердяев внес свой вклад в прояснение идеи Церкви Третьего Завета, наметив путь духовного делания – индивидуальную духовную практику. Новая Церковь для Бердяева – это прежде всего Церковь, практикующая творчество как религию. Иными словами, Бердяев осмыслил творчество как деятельность мистическую. Мережковский также размышлял о пути Церкви Св. Духа и пришел к мистике влюбленности. Бердяев здесь мыслил шире и включил эрос в творчество. Его учение, несомненно, чище и возвышеннее воззрения Мережковского; в нем многое можно взять на вооружение. Мысль о творчестве как деятельности духовной, религиозной; глубокая и верная интуиция обретения самосознания именно через творчество (а не через медитацию над своими грехами); плодотворная вера в преодоление греха в творческом подъеме, как бы слаб и несовершенен он не был – всё это вещи, жизненно открытые Бердяевым, которые имеют всеобщий смысл. Кажется, именно здесь главная ценность его текстов.

г) Преображение мира через творчество

Пытаясь понять, что же понимает Бердяев под творчеством, – а понять это означает постигнуть суть его экзистенциализма, – мы переходим ко всё более загадочным – эзотерическим, собственно бердяевским смыслам данной категории. Создание ценностей культуры, по Бердяеву, творчеством еще не является, – также творчество еще не преобладает в деятельности жизненной. В полной мере творческой активностью Бердяев считает лишь персоналистическое философствование. И здесь эзотеризм творчества дает явственно знать о себе: экзистенциальная философия – это познание субъектом субъекта же, объявленного единственной реальностью, это самопознание в собственнейшем смысле. Но сделать познавательным предметом свое собственное «я» ныне вряд ли кому-нибудь с ходу удастся: мы привыкли познавать внеположные нам объекты, но Бердяев своим «объектом» делает самого субъекта. Это ситуация барона Мюнхгаузена, вытаскивающего себя самого за волосы из болота. Получается, что творчество для Бердяева – это трудное духовное делание, мистический путь, содержащий в себе элемент чуда. Творчество становится подлинно бытийственным – богоподобным, только если оно поддержано изнутри субъекта Богом, если оно богочеловечно, если синэргийно действуют человек и Христос, Человек Абсолютный.

Творчество, в котором человек объединяется с Богом, ясно, оказывается религией. И это всё же нетривиально. Обыденное сознание оперирует понятием «творческий гений», может условно допускать вмешательство муз и т. п. в деятельность художника. Но эта последняя не становится тем самым религией: если Аполлон и «потребует» однажды поэта «к священной жертве», поэт не превратится в его почитателя. И это не говоря уже о том, что опыт поэта останется уникальным, индивидуальным, тогда как религия в пределе предполагает общезначимость. Бердяев же говорит о творчестве как призвании всякого человека («плотник» он, «философ» ли), как о качестве самой богоподобной человеческой природы. То, что мы еще не способны к творчеству и даже не понимаем его светоносности, – именно здесь эзотеризм творчества, – это лишь вопрос эпохального времени. Но даже и ущербное, несовершенное творчество приближает, по Бердяеву, конец эпохи нетворческой и вступление мира в творческий эон, когда присутствие Христа в людях станет очевидным. Мечтая об обновлении мира, философы Серебряного века апеллируют к тысячелетнему царству святых Иоаннова Откровения.

Я перехожу к тому аспекту творчества по Бердяеву, который мне кажется еще более таинственным, эзотерическим, чем аспект индивидуального духовного делания. А именно, согласно Бердяеву, творчество приближает Конец тем, что «угашает», «расплавляет», «развоплощает» видимый материальный мир – «мир объектов». Как это понимать? Мы уже видели, что для исследователя есть соблазн найти в учении Бердяева скрытые призывы взорвать мир бомбой или спровоцировать экологическую катастрофу. Бердяев эзотеричен, и его часто понимают неверно, останавливаясь на ближайших смыслах его высказываний. «Мир объективации может быть разрушен творческим усилием человека»[192]: нужен весьма большой контекст бердяевских текстов, чтобы подобные тезисы не приравнивались по смыслу к известной строчке «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…». Бердяев страшно упорен и красноречив, когда, оседлав своего любимого конька, начинает отстаивать ключевую для себя идею «творческой мощи человека, властвующего над миром». «Под творческой активностью духа я понимаю не создание лишь продуктов культуры, всегда символических, а реальное изменение мира и человеческих отношений, т. е. создание новой жизни, нового бытия»[193]: то, что Шестов называет силой веры, которая больше напоминает магию, у Бердяева связано с творчеством. Русский экзистенциализм революционной эпохи ищет исток революции в самом человеке, – пытается указать на деятельность человека, способную преобразить мир. – Но всё же, как мыслил себе Бердяев овнешнение, социализацию сокровенной духовной практики индивида?

Дело всё в том, что ни о каком вмешательстве во внешний ход вещей, в «мир объектов» Бердяев не помышлял, об использовании «объектных» же средств – будь то бомбы или армии – речи у него нет. Единственная реальность для него – это существование субъекта, «реальное изменение мира» (см. последнюю цитату) – это преображение мира изнутри субъекта же, действием его творческой энергии. После долгих исканий Бердяев пришел к тому, что проблема изменения мира – это