человек изоморфен Вселенной – не есть ее малая часть, а содержит в себе все ее элементы и силы, его философское самопознание есть тем самым и «внутреннее познание» им мира[203]. Об этих таинственных вещах Бердяев в книге 1916 года рассуждает нетаинственно – объектно, профанно, обходясь при этом без интуиции «я».

Если обратиться к еще более раннему этапу творчества Бердяева, то его выразительно представляет диалог с Мережковским: книга 1907 г. «Новое религиозное сознание и общественность» – это бердяевская рецепция учения Мережковского, трактаты же «О „двух тайнах“ Мережковского» (1915 г.) и «Новое христианство (Д. С. Мережковский)» (1916 г.) обосновывают отход Бердяева от Мережковского. Бердяев вырос на почве, уже подготовленной Мережковским, взял от него большинство своих проблем. В Бердяеве мы обнаруживаем версию нового религиозного сознания, которая – ответвление от «лозы», учения о Третьем Завете Мережковского. Бердяев подхватил критику Мережковским церковного христианства за то, что оно будто бы не освятило мира, уйдя – в монашестве – от мира: «Вся „плоть“ этого мира, вся мировая история остались как бы вне христианства»[204]. Ницшевский концепт «верности земле», Мережковским воссозданный в образе – концепте «земного Христа», у раннего Бердяева возвращается в «великой проблеме – ‹…› как сливаться религиозно с землей, а не отрывать от нее небо». – Также Бердяева, видимо, вдохновила убийственная критика Мережковским фактов церковного мракобесия (напр., в «Гоголе и чёрте»), – не могла его не поразить и воистину змеиная ирония автора «Последнего святого» в адрес монашества. Бердяевские инвективы продолжают обличительную линию Мережковского: кровожадный «Иоанн Грозный был благочестивым христианином; ‹…› еврейские погромы, в которых теряется облик человеческий и люди превращаются в зверей, – совершаются христианами во имя своей веры»[205]. Прославляя, как и Мережковский, протестантизм, Бердяев зовет к отмене церковной иерархии и провозглашению всеобщего священства; и если Мережковский запрещал членам своей секты причащаться в «Церкви мёртвого Христа», то и Бердяеву не по душе «мертвящая обрядность вырождающейся исторической Церкви»[206]. И т, д., и т. д. – вплоть до Христа – Эроса и Церкви как Эроса «воплощенного», как «влюбленности в Бога»[207]: но хорошо известно, что свою секту «Нашу Церковь» супруги Мережковские пытались скрепить цементом «влюбленности». В первой половине 1900-х годов Бердяев – прилежный ученик Мережковского, хотя и проявляющий уже тогда свой независимый нрав, опасный для сектантского сознания. Следуя за Мережковским, он рассуждает о множестве чудесных и загадочных предметов: о новой религии Св. Троицы, о теократии, о грядущей Церкви, которая вырастет «из мистической глубины мировой жизни», – и даже о неизбежности «мистического переворота», который полностью раскроет природу Божества и изменит космический порядок[208]. Пока что дискурс Бердяева абсолютно традиционен, объектен и объективен, в нем нет и следа «Ich-Philosophie». Субъект этого философствования – скорее «мы», чем «я»: Бердяев позиционирует себя как представителя некоего идейного направления, как посвященного в тайны – хотя и склонного задумываться…

Восстание Бердяева против Мережковского связано с углублением его самосознания и, соответственно, с поиском принципиально нового мышления и нового философского языка. Статьи о Мережковском середины 1910-х годов написаны уже после совершившегося с Бердяевым (примерно в 1912 – 1913 гг. – точную дату мне установить не удалось) мистического потрясения. Именно в этом переживании (которое Бердяев называл антропологическим откровением) зародилась его Ich-Philosophie. В «Смысле творчества» (1916 г.) мыслитель подвел под свою антроподицею метафизический фундамент. Еще прежде «просветленный» Бердяев явил свое новое мирови́дение в полемике против Мережковского.

Бердяев отказался следовать за Мережковским потому, что христианство последнего имело внешний характер. «Центр тяжести» религии Мережковского вне человека, тогда как он, Бердяев, после опыта просветления видит религиозный источник внутри человека. Мережковский ждет разрешения всех религиозных проблем извне, его «апокалипсис» (т. е. мировой Конец) – трансцендентный, а не имманентный, пассивный, но не творчески – активный. «Мережковский принимает христианство в его предметной объективации»[209]: в статье 1916 г. «Новое христианство (Д. С. Мережковский)» едва ли не впервые появляется основная для Бердяева 1930 – 1940-х гг. категория «объективация». По сути отныне философы Бердяев и Мережковский живут в разных мирах: Бердяев – во внутреннем, свободном (в его представлении) духовном мире, Мережковский – в мире «святой плоти», под властью необходимости. Мережковский ждет Второго пришествия извне – предвкушает явление Христа, идущего «из дымной дали» (Блок); согласно же Бердяеву, Пришествие – событие имманентное человеку, духовно личностное, которое человек призван готовить своим творчеством.

Бердяев, конечно, несправедлив к Мережковскому, когда упрекает его за то, что он мыслит не так, как он, Бердяев. В конце концов, у Мережковского не было опыта Бердяева, его религиозное призвание иное. Второй недостаток воззрения Мережковского, по Бердяеву – это «религиозный материализм», стремление основать новую религию на концепте «святой плоти», включающей и телесность человека, и культуру, и «общественность». Но для Бердяева, напротив, уже в наличном христианстве «слишком много плоти и слишком мало духа». Мережковский, утверждает Бердяев, «все еще верит в возможность христианской культуры, святой материи. Но христианской и святой может быть лишь бесконечная и абсолютная духовная жизнь, которая есть иное измерение, чем измерение культуры, чем науки и искусства, политика и экономика»[210] (курсив мой. – Н.Б.). В своем пафосе мироотрицания Бердяев напоминает монаха – аскета; он и говорил о новом аскетизме и монашестве в миру, когда учил о творчестве как духовном подвиге. Сейчас для меня существенно то, что, отойдя где-то после 1907 г. от Мережковских и всерьез приняв путь православия, Бердяев уже в 1910-х гг. пережил «просветление», когда совершился его переход от православной «подавленности грехом» к «творчеству» – бердяевской приватной религии. Полемика с Мережковским велась Бердяевым уже с этой новой позиции религиозно – мистического внутрьпребывания, с позиции «христианского гнозиса». Бердяевский экзистенциализм становился всё более интимно – личностным, развиваясь в сторону «Я – философии».

2. Революции политические и революция духовная

Если главной тенденцией творческого пути Бердяева был «самопознавательный» – гностический[211] уход во внутреннюю жизнь, то соответственно этому изменялся смысл основных категорий его воззрения. Так, если в 1890-е годы революцию Бердяев, вместе с другими пионерами русского марксизма, понимал в качестве политико – социального переворота, то после 1907 года значение этого слова для него раздвоилось. Должной революцией Бердяев стал считать принципиальный сдвиг в сознании человека, суть которого – перемещение существования индивида вовнутрь его души. За этим, как предполагалось Бердяевым, должен был последовать выход человека в духовный мир с целью преображения Вселенной изнутри и властвования над ней. Такую метаморфозу человеческой природы и мира в целом Бердяев называл персоналистической революцией. При этом то, что ныне мы воспринимаем как мир объективный и материальный, согласно Бердяеву, мало – помалу «угаснет» и «развоплотится» – перестанет существовать для людей. Итак, за революцию Бердяев признал воображаемый фантастический сдвиг в бытии. От «революции» по