Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет, Николай, — настаивала на своем Вера, — приоденем тебя хоть немного, а там и о чем-то другом подумаем. Хотя бы и о машине. Говорят, сейчас за тысячу баксов можно купить совсем приличную машину.
На работу теперь ходил Николай Петрович с собойкой, собранной заботливыми руками Веры. Садился он, где побольше людей, разворачивал салфеточки, бумажечки, пакетики, доставал аккуратненькие кружочки колбасы, ломтики сыра, ветчины или сала. Ел не торопясь. Сладкий пирог запивал чаем из яркого термоса в подсолнухах, потом лениво, нехотя, грыз яблоко, банан или даже апельсин. Сначала это его радовало и он, желая поделиться с друзьями свалившимся на его голову счастьем, говорил, как бы выражая недовольство:
— Ну зачем мне столько ветчины навалила! Вот глупая девка! Положила бы кусок хлеба с салом да луковицу — и достаточно. А то расщедрилась! Деньги ей девать некуда.
Друзья завидовали и говорили, что ему страшно повезло, потому что о такой жизни может только мечтать муж, у кого законная жена, а тут ненастоящая и так заботится!
Да и сам он стал вдруг задумываться над этим вопросом. «Не может просто так чужая тетя все это делать. Тут что-то другое, — гадал теперь он каждую свободную минуту. — Кто я ей? — спрашивал он себя и отвечал: — Никто! Даже не расписанный. Почему тогда она все так делает? Почему не прячет деньги? Не складывает их на свою книжку? Почему покупает мне, а не себе, в первую очередь одежду? Почему называет Колей даже без посторонних? Почему самое лучшенькое за столом подкладывает в мою тарелку, а не съедает сама тайком? Не скулит, что мало денег. Сынишку учит быть уважительным ко мне, чужому дяде, примаку. Нет, все это неспроста. Интересно, была бы она такой, распишись мы сразу? Как бы ни так! Деньги бы из кувшина тут же бы перекочевали в ее сумку, в собойке бы болтался кусок хлеба да желтый, как дыня, огурец, — десяток на рубль. При гостях бы сюсюкала: «Колиська, сениська, посисюй…» Гадость! Противно даже! А чуть что, то кричала бы, тряся космами: «Ты на себя посмотри, чучело заморское! Великан в метр пятьдесят на коньках и в шапке! А еще туда же! И вообще, кто ты тут такой? Живешь на всем готовом и еще выступаешь! Сыночек, плюнь на дядю, скажи: «Дядя — дурак!»
Ну и что можно сказать ей на это? Да ровным счетом ничего! Такого человека никакими словами не выправишь, ничем не выправишь. Таким он родился, таким он и помрет. Остается одно — собрать вещички да драть, пока не поздно, пока совсем не увяз в ловко расставленные сети. Сколько хитрости в человеке, а с виду и не подумаешь! Такая уж хорошая да правильная».
После работы Вера спешила домой, она взяла два билета в нашумевшее кино, где чего только, говорят, ни показывают. Прибежала — и сразу на кухню, чтобы быстренько к приходу мужа приготовить легкий ужин. На кухне, на табуреточке, стопочкой лежали вещи Николая Петровича, купленные за совместную жизнь с Верой. Сверху лежали теплые носки, а на них записка. На клочке бумаги корявые буквы. Вера взяла бумажку, слегка прищурила глаза. «Я больше так не могу. Извени», — прочитала она и как-то криво, болезненно улыбнулась. Включила газ, налила в чайник воды и поставила на конфорку.
— Вот тебе и «извени», — вполголоса вымолвила она и, вздохнув, добавила: — Баба с возу…
Я и Микки. Рассказ
В полночь, как набат, зазвонил телефон. Опрокинув графин с водой, разбив при этом стакан, я дотянулся до трубки.
— Я тебя не разбудил? — спросил меня бодренький голос.
— Нет, я в такую рань не сплю, всего-то два ночи. Я в пять ложусь. Слушаю вас?
— Ты что, меня не узнал? — удивился голос.
— Узнал. Ты — злой дух Ямбуя.
— Кого-кого? Хотя ладно, все равно не пойму, — согласился голос.
— Хотелось бы иметь дело с человеком, который хоть что-то понимает, — буркнул я и широко зевнул.
— Тут, понимаешь, такая история, — после затянувшейся паузы продолжил мой ночной собеседник, а точнее злоумышленник.
— Я не историк. Я физик. Хуже даже — теоретик, — перебил я.
— Да это к делу не касается, — уточнил ночной гость, да еще непрошеный.
— Разбудить человека в полночь, чтобы сообщить ему, что это дело его не касается?
— Да касается, леший бы тебя побрал! Я — Фидюшкин! Проснулся?
— Нет, не проснулся. Меня подняли по тревоге, но не разбудили. Что еще у тебя, мой милый друг, он же Фидюшкин?
— Возьми на время моего Микки.
— С пистолетом?
— Пистолет он у тебя найдет. Я даю без.
— А бронежилет и каску для меня даешь?
— Ты же знаешь, какое это милое существо, зачем эти вопросы?!
— Чтобы ты знал о мучивших меня предчувствиях.
— Ничего с тобой не случится. Я же жив до сих пор!
— Он поймет, что нас много и все с завихрениями, и примет решение избавиться хотя бы от одного.
— Его одежду, посуду, шампуни и щетки я сложил в саквояж. Пусть там и остаются. Только прячь подальше…
— Я согласился?
— Твое молчание я так и понял. Ты что, против?
— Куда уж…
— Ну, вот и отлично. Через час я буду у тебя.
— А до утра мою погибель нельзя отложить?
— Самолет мой взлетает в пять ноль-ноль.
Микки, похоже, как и я, был недоволен происходящим. Его нечеловечески умные глаза говорили сами за себя. Ярко-коричневый цвет их проявлял не только ум, но и бесовское презрение к нам — его хозяину и новому опекуну. Во время передачи всего, что предназначено для обеспеченной жизни, я бы сказал — комфортной, этого субъекта, назидательных рекомендаций в области воспитания и обращения с ним Микки смотрел на нас снизу-вверх, но мне казалось, что я у его ног и жду хулы иль похвалы.
— Он давно у тебя? — спросил я тихим голосом и с опаской посмотрел на Микки.
— Два года, три месяца и семь дней, — также тихо ответил коллега. — Но мне кажется, он был у меня всегда. Даже не так. Я был у него всегда.
— Что он не любит? Начнем с простого, — еще тише спросил я.
— Лжи не любит. Чванства не терпит вообще!
— Как он распознает ложь и чванство? Тут не каждый человек может этим похвастать.
— Очень просто. Ты скоро сам поймешь без объяснений,
