— В чем это проявляется?

— Хрен его знает, в чем! Соврешь — и тут же сразу покраснеешь от стыда. Какой уж раздевающий взгляд у моей Семирамиды, а я его свободно выдерживаю. Даже обиду скорчу на своей роже от якобы оскорбительного недоверия. От слов отбрехиваюсь, как от мух веником! А этот же, сволочь, молчит, ничего не говорит, ногами не топает, тарелки не швыряет, а только впялит желтые медяшки в тебя, и ты готов бесконечно каяться и просить прощения! Тебе это не надо знать, я просто так, чтоб излить накопившееся… Корми, воды давай, соки, молоко любит. Бананы давай, лимоны не давай — в тебя же полетят. Остальное все жрет. Денег тебе не даю — в конце за все рассчитаюсь: за съеденное, за разбитое, за сожженное… Кстати, прячь спички, газ не забудь перекрывать и кран замыкать на ключ. Ключ держи при себе, но я делаю иначе. Я оставляю ключи на видном месте, только ключи те от другого замка. Пока эта скотина поймет, что его надули, пройдет полдня, я за это время кое-что успеваю сделать. Купать будешь — надевай фартук. В конце купания трудно будет понять, кто кого купал.

— Когда кормить, вилку давать ему? — я искоса посмотрел на будущее свое недоразумение. Оно сидело на подушке моего дивана с безразличным ко всему выражением.

— Все режущие, колющие, взрывоопасные предметы — вон из дома!

— Неделю продержусь? — спросил я, мысленно похоронив себя в первый день совместного проживания с Микки.

— Надо продержаться две недели. Это будет проверка твоего терпения. Ну, я опаздываю.

— Ремень применять? — выкрикнул я, когда коллега был у выхода.

— Боже упаси! — ответил он, а мне долго еще слышалось: «Спаси-спаси-спаси…»

Расставание с хозяином Микки перенес стоически. Он ничем не выразил своего беспокойства, у него ни один мускул не дрогнул.

«Собаки тоскуют без хозяев смертной тоской, а тут же человекообразное существо, почти человек, и хоть бы хны», — подивился я. И тут же слышу во мне противоречащий голос: «Почему это я — человекообразное существо? Вы произошли от нас, и мы — человекообразные? А если подумать? Если подумать, чего вы больше всего боитесь, то правильно будет: человек — обезьянообразное существо».

— Ученые так говорят, — смутившись, попытался я оправдаться.

«Ученые, ученые… Они такие же обезьяны, как и я, только с амбициями, чего терпеть не могу».

Глянув на Микки, я не увидел ничего значительного в его поведении. Заглянул в глаза, я и в них ничего не увидел необычного — в сети морщин усталые глаза, только и всего.

— Они учились этому. Времени отдали уйму, чтобы понять, кто мы и откуда.

«Умного учить не надо, он знает, откуда появляются и люди, и обезьяны!»

— Я не в этом смысле, — я почувствовал, как покраснело мое лицо.

«Ищите смысл там, где его нет и не должно быть, а выставляете это напоказ, как какое-то достижение мирового значения. — Микки пересел с подушки в кресло у моего письменного стола. — Вот и ты, вижу, изображаешь из себя светило, а сам, наверное, ни одной книжки умной не прочитал. Куда уж умной, ты хотя бы сказку о трех поросятах когда-нибудь брал в руки?»

— Мне ее мама читала…

«Я так и знал! Мама в садик отвозила на саночках, мама носик вытирала…»

— Папа.

«Ну, пускай, папа — невелика разница. В школу тоже за родительскую ручку. В институт, небось, дядя проталкивал?»

— Я школу с золотой медалью закончил! — с обидой воспринял я упрек Микки.

«Знаю, как медали зарабатывают. За подхалимаж да подарки учителя ставили пятерки, которые и тройки не стоят».

— Ко Дню учителя, на Новый год, к 8 марта все дарят подарки, я тоже… Подарки те — одно название. Копеечные…

«После института на тепленькое местечко тоже, как все, попал? Как все такие. Другие, поумнее тебя, но не такие пробивные и расторопные, умчались в снега да пустыни, а ты тут штаны протираешь десять лет, и что высидел?»

— Высидел! — выкрикнул я. — По моему методу цемент морозоустойчивый изготавливают!

«Негусто! Но если судить по твоей браваде, то что-то достойное Нобелевской премии».

— Другие и того не сделали!

«Вот это ты правильно сказал! Дармоедов везде полно, и избавиться от них нет никакой возможности! Всколыхнется свора из пап, дядей-тетей, тестей, просто нужных людей…»

«Только бы о жене не заводил разговора», — подумалось мне внезапно. Эта неудобная для меня тема…

«А с женой как ты обошелся? — услышал я въедливый голос. — Как только ее папочка не смог выбить для тебя должность начальника отдела, так ты и доченьки его показал от ворот поворот. И женился ты…»

— Женился я по любви! — опять сорвался я на крик. — И нет никому дела до моей семейной жизни!

«Вот теперь правильно! Теперь все прекрасно! Сделал мавр свое дело — мавр может уходить! Выбрал все свое от жены и ее папы — они теперь для тебя пустое место. И дочь не нужна! Теперь бы нового папочку где перехватить! И кто ты после этого?»

— Моя совесть чиста! — защищался я, а чувство такое, что меня, голого, рассматривает комиссия кадров института. — Она сама не захотела!

«Чего она не захотела? Жить с человеком, который всем своим видом показывает, как она недостойна чести быть женой ушлого мужа?»

— Я ее любил! Долго любил! А потом…

«Потом появилась Анжела, у которой папочка…»

— Я не знал, кто ее папочка…

«Врешь! Все знал! Все просчитал! Только туману пустил в глаза этой престарелой деве Марии».

— Какой еще Марии? У меня такой не было.

«Ладно, мне все понятно. Мне все равно, кто ты и что ты, обидно только за человеческий ваш род. Мечетесь, суетитесь, а пользы от этого ноль. Сидишь в тепле и уюте и считаешь, что сидишь на недосягаемой высоте, что все ниже тебя. У нас все не так, у нас все просто. Все равны! От каждого — по его возможности, каждому — по его заслугам! Мне не жалко поделиться бананом, початком кукурузы со слабым, я буду его защищать, рискуя жизнью, я же поставлю на место зарвавшегося выскочку и нахала. У вас не, у вас порядки диких зверей. Вам до обезьян расти да расти!

Что-то много о тебе. Мои слова — вода в песок. Скажи лучше, что у нас на завтрак? В окнах уже солнце блестит, а мы все ведем бестолковую перепалку. Почему бестолковую? Да потому, что тебя уже не изменить. Ты напитан недостатками всего человечества, как губка грязной водой. Отжимать да сушить тебя