Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Муж маминой подруги умер молодым, не дожив до шестидесяти. От ХПН. Хронической почечной недостаточности. Вместо того чтобы госпитализироваться на очередной сеанс гемодиализа, он пошёл на работу. Потому что сложный случай, и никому больше в руки несчастный, измученный лейкозом ребёнок не давался. Вернулся с температурой сорок, лёг на кровать и умер.
Директор маминой школы умер молодым, не дожив до шестидесяти. От удара топором по голове. В Одессе начинался раздел вкусных прибрежных кусков Большого Фонтана, он отстаивал территорию своих детей. Как орлица – защищает своих птенцов. Кругом уже стояли крутые особняки, и только от этого интерната никому ничего не удавалось откусить, потому что директор был и депутатом, и крепким хозяйственником. И как-то, возвращаясь домой, получил в подъезде топором по голове. Даже бумажник не взяли и обручалку не сняли. Спустя полгода от интерната осталось здание, подпёртое забором под окна, безо всяких черешневых садов.
Это были разные, совсем разные дядьки. Муж маминой подруги – высокий, красивый, в дохэпээновую эпоху рельефный. Обломок дворянского генофонда, он легко подбирал и транспонировал в любую тональность романсы, коих знал бесчисленное множество. Чтобы расслабиться, он играл сонатины и фуги. Он читал на английском и на французском. Он обращался с маленькой девочкой как со взрослой леди, безо всякого лукавства. Когда на первом курсе я влюбилась «не в того», ему, в отличие от моего родного отца, было не всё равно, и он довёл меня до истерики долгим спокойным разговором длиною в ночь. Я наговорила ему много нехороших слов, а он только покорно улыбался.
Когда он умер – то есть, когда мне сообщили, что он умер, – я дошла пешком от главного корпуса медина – шёл сентябрь курса второго – до Черёмушек под беспросветным долгим ливнем. Так, взахлёб, я не рыдала никогда. Ни на похоронах деда, ни на похоронах моего молодого друга. На их похоронах я вообще не плакала. Тут же я ревела, как голодная недоеная корова, и никто-никто за весь пеший путь – от медина до Черёмушек – не спросил: «Что с вами?» Со мной умирало моё первобытное чистое детство. Дед ушёл раньше, а друг – позже. Эта смерть пришлась точно на разлом, и ухнула в образовавшуюся пропасть, и так и парит там до сих пор на огромных тёмных крыльях.
Я пришла, зашла в его квартиру, обняла обезумевшую жену – она даже не заметила этого, и я до сих пор уверена, что глупо обнимать и вообще лезть руками и словами в экстракт вселенского горя… Вышла и пошла домой. Труп на кровати я увидела мельком. Он был огромный и серый. На обратном пути я хотела сесть на трамвай, но поняла, что оставила сумку в аудитории, и у меня нет ни «постоянного», ни денег. Мысль о том, что придётся что-то говорить обнаружившему «зайца» контролёру… Я пошла пешком обратно в институт. И думала только о сумке, в которой остался студенческий и библиотечные книги.
Директор маминой школы был крепким мужиком, родом из Балты. Он говорил: «Заблуждающиеся собаки», путая заблуждающихся с заблудившимися. И: «Это только либретто к моему выступлению!» – потому что не знал отличия увертюры от либретто. Крестьянин. С большой буквы. Рояль для него в холод был бы поленом, а раритетная книга – возможностью сунуть в голодающий рядом близкий рот ложку супа. Когда его зарубили, я никуда не пошла. Даже на похороны. Я поехала на пляж Девятой Фонтана и выжрала в гордом одиночестве бутылку водки. Кажется, это был третий курс. Или четвёртый, не помню. У меня плохо с датами, я не хранитель колумбария, простите все, кого я забываю поздравить с днём рождения.
Когда я выросла, то ещё раз попыталась беспристрастно взглянуть на то, что у мужа маминой подруги была жена, сын от жены, первая жена, сын от первой жены. А у директора маминой школы – жена, сын от жены, любовница, сын от любовницы. И значит, они не могли любить только меня. Попыталась, покрутила эти факты так и сяк и поняла – могли. Видимо, есть такие мужчины, которые могут любить только тебя – и ты потом любишь весь мир и не стесняешься, в отличие от хороших девочек, есть мороженое с лысыми и ходить на море с калеками. И чистый, незамутнённый, первобытный инстинкт «Любименя!» – есть в каждом. В каждом! И не надо с ним бороться «этиками» и «моралями». Надо просто сказать в ответ: «Я люблю только тебя!»
Это не ложь. Это – секрет неисчерпаемости…
– Через Пролетарский, Аркадию и Фонтан – на Шестнадцатую!
– Не вопрос! – говорит таксист.
– Ты же обещала показать мне Французский бульвар! – возмущается издатель.
– Это он, – опережает меня таксист. – Только всё равно ничего не увидите. Ночь. Зато услышите. Слушайте внимательно!
– Трррррр… – мягко говорит бульвар.
– Это итальянцы клали, – комментирует таксист.
– БРРРРРР!!! – матерно грохочет бульвар.
– А это наши ложили.
– Тррррр… – снова мягко стелит бульвар.
– О! Слышите? Снова итальянцы.
– А какая разница? – спрашивает издатель.
– Вы что, жопой не чуете? – обижается таксист.
– Чую… Я хотел уточнить, какая разница между «клали» и «ложили»?
– Итальянцы булыжник клали, а наши – с прибором ложили! – объясняет таксист.
– А почему он французский, если итальянцы?
– Я точно знаю, почему пролетарский. Потому что булыжник – оружие пролетариата. А французский, потому что пролетариат сосал, сосёт и будет сосать, особенно когда для этой французской любви он объединяется всем миром. Работать потому что надо, а не сосать! – за что-то рассердился на нас таксист.
– Мы – интеллигенция, – примиряющим тоном говорю я.
– Интеллигенция тоже сосёт! – он непреклонен.
Все согласно вздыхают, и наша компания погружается в задумчивое молчание. Не знаю, о чём размышлял издатель. Возможно, о национальных особенностях укладки булыжника. Не знаю, о чём думала менеджер. Возможно, о том, что одесские таксисты обнаглели…
Муж обнимает меня за плечи. А я взахлёб предаюсь ностальгии. Что толку кричать в темноте: «Посмотрите! Пироговская направо. Ну, то есть улица Пирогова, да только кто так в Одессе улицы называет? Тут Гаванная вовсе не из-за Гаваны, столицы Кубы, а из-за гавани, которую, если не ошибаюсь, строили итальянцы, да только про улицу Га́ванную вы здесь не услышите!.. Нет-нет, Гаванная не здесь. Здесь, вот, слева, – «Отрада»!.. А вот – Одесская киностудия… Торгсин!.. И клиника Филатова!.. И корпуса университета, странные такие в детстве казались, но уж теперь-то, после застройки Москвы в последние десятилетия, это просто шедевр сдержанности в архитектуре… А вот ботанический сад!.. И налево, и направо. А там…» Я-то тут всё на ощупь знаю. У меня тут каждый квадратный метр нервными клетками усыпан, а каждый погонный – вдоль и поперёк подошвами истоптан, местами – босыми…
Эх! Всё равно – лучшая экскурсия в прошлое совершается в тишине…
– Мечта импотента! – таксист знакомит «отдыхающих» с достопримечательностями.