После этого он избил жену не за измену, а за предательство. Изменяя ему с Сониным, она предавала своего мужа. А чем этот Сонин лучше его?

К тому времени Пьянков уже работал охранником ВОХРа на авиационном заводе. Как-то раз во время обхода территории он ушел с дежурства ночью домой, словно сердце что-то чувствовало. Ни в одном окне свет не горел, только в спальне.

Отперев дверь своим ключом, он тихо вошел. Они ничего не слышали, а когда его увидели, было уже поздно. И рада бы жена соврать, а как, когда он все видел собственными глазами.

Надежду он тогда чуть не убил. Спасло то, что в соседней комнате заплакала шестимесячная дочка, Наташка. Не хотелось дочь сиротой оставлять.

А Сонин схватился за нож, норовя его порезать, и если б не служебный пистолет… А может, и зря он оказался в кармане? Попробуй докажи суду, что Сонин сам напоролся на пулю. Надо было попугать его, чтобы нож бросил. Сергей выстрелил вниз, а этот дурак Сонин с испугу присел, и пуля попала прямо в член, сделав его инвалидом, импотентом на всю жизнь. Случай или закономерность, сразу и не разберешься. Лучше бы этого Сонина вовек не встречать. И жена хороша. Сколько за три месяца, пока тянулось следствие, он просил ее дать показания в свою защиту – не послушала. На поводу у Сонина пошла, дура. Тому блажь, а родному мужу семь лет строгача обеспечила. Одно слово – баба. И стал бывший инспектор уголовного розыска, лейтенант Пьянков, заключенным исправительного учреждения строгого режима. Жизнь только ночью, когда спишь, а от подъема до отбоя – мучения.

Пьянков никак в себя прийти не мог, не ожидал, что для него все так обернется. Казалось, будто спит он и видит страшный сон. Проснулся: с ним это все происходит или не с ним?

В бараке скоро узнали, что к ним подкинули бывшего мента. И Пьянков пожалел о своем появлении на свет. Били его каждый день. Живого места на теле не осталось. Зэки мстили за ментовское прошлое, а охрана – за то, что сам зэком стал.

Больше других возненавидел его прапорщик-казах, маленький, юркий, как хорек. Как заступает на дежурство, Пьянкова из барака вытаскивает – и молотит, пока не устанет. Вместо боксерской груши использовал, гад. Увернешься – повезло, молодец. Не увернешься – зубы выплюнешь.

Вот когда вспомнил Пьянков, как, работая оперативником, сам любил приложить кулак при допросе. Теперь отлилось тем же – били его.

По первости, пришла ему раз посылка. Не открывая ящика, по почерку догадался – от жены. Видно, совесть все же заела, раз решила проявить заботу. Не взял он тогда посылку, велел отправить назад.

Охрана только диву дается, жопа у него с кулак стала. Того гляди от голода загнется, а не берет. Гордый.

Больше ему посылки не приходили. Раз гордый – жри баланду.

Три года прошли, как тридцать лет, дни считать устал.

На свободу хочется, и считай, не считай, а еще больше половины срока впереди. Сколько восходов, столько и закатов.

Но вот как-то в конце ноября Пьянкова и шестерых таких же строгачей повезли в другой лагерь, километров на сто дальше.

Кто знал, какая там жизнь – приуныли. А Пьянкову все равно, здесь тоже жизнь не в масть, и какая разница, где подыхать?

На ту пору уже стояли морозы, но льда на Енисее еще не было.

Заключенных посадили на грузовой катерок и под охраной из троих солдат и прапорщика-казаха повезли.

А прапорщик ехидный, насмехается:

– Топить вас будем. Кому вы нужны? Кто вас хватится? Километров на двадцать отвезем – и за борт. В ледяной воде долго не продержитесь, на дно пойдете.

Все молчат. Да и что тут скажешь? Кому жаловаться пойдешь? А просить, умолять – бесполезно. И выходит так: дыши, пока дышится. Живи, пока живется.

Но прапору-казаху мало насмешек, спирту нажрался и заорал:

– Где тут мой любимчик? – Это он про Пьянкова, поразмяться ему захотелось.

Один зэк не вытерпел, сказал пару слов в заступку и сразу же схлопотал прикладом автомата по зубам. Все передние с кровью выплюнул на палубу.

– Кто еще вякнуть желает? Не стесняйтесь, – предлагает прапорщик зэкам. Опротивел, гад, разорвали бы его на куски голыми руками, но против четырех автоматов не попрешь.

Неизвестно, чем бы этот мордобой закончился, если бы под днище катера не попал затопленный обломок баржи.

Гребной винт задел за торчащую на этом обломке железяку. Вовремя мотор не заглушили, прошляпили капитан с матросами. Послышался сильный скрежет, и катер развернуло против течения боком. Зэки чуть не попадали в воду, хорошо, что сидели на палубе, а не стояли, иначе все бы за бортом оказались.

Мотор взревел на предельных оборотах и заглох, точно захлебнулся. Появившийся из моторного отделения матрос с перемазанной рожей объявил, что винту хана и двигатель запороли. На месте не починить, нет такой возможности.

Пожилой капитан с красным пропитым лицом обругал его матюками, однако ж призадумался. Подмогу надо вызывать, самим не добраться.

Окончательно положение осложнилось, когда с севера, от тайги, задул ураганный ветер, принося с собой хлопья мокрого снега. Теперь неуправляемый катер сделался всего лишь игрушкой для разбушевавшейся реки.

Пенистые волны, едва ли не в два метра высотой, перекатывались через палубу, накрывая с головой сидящих на ней зэков.

Вставать солдаты запретили и пригрозили пристрелить каждого, кто поднимется.

Пьяненький капитан позвал к себе в рулевую рубку прапорщика-казаха, о чем-то заговорил с ним, то и дело указывая на заключенных.

– Они нас утопят, – со знанием дела сказал зэк, которому прапорщик высадил прикладом зубы. Он был старше всех и кое-что повидал в жизни.

– Выбросят за борт на корм рыбам и спишут на несчастный случай. Никто и проверять не станет. Нас семеро, а их всего четверо. Прапорщик нажрался. Может, попробуем, а, ребятушки? Все равно сдохнем, – старался он подбить заключенных напасть на охрану. Но зэки не решались, боялись.

Солдаты из-за шума ветра не слышали, о чем шла речь, но смотрели на зэков подозрительно и автоматы держали на изготовку. Понимали, видно, что в дороге может быть всякое.

Прапорщик вернулся от капитана злой. На желтых худых щеках играли желваки, и взгляд бегал по лицам зэков, словно он кого-то выбирал. Задумал, гад, что-то. Только вот что?

А маленький катерок швыряло по волнам то в одну, то в другую сторону, подставляя боком под порывы ветра. Не хочешь тут, да призадумаешься, сколько он продержится на воде и сумеет ли выдержать пусть и речной, но все-таки шторм.

– Ну-ка, ты, – указал прапорщик дулом автомата на зэка с выбитыми зубами. Он широко растопырил ноги, как на стрельбище.

– Я? – Зэк понял, что пора ему с жизнью прощаться.

– Ты, козел! Поди сюда! – издевался казах.