них играли музыканты… И поздним вечером уже мужа с женой проводили в покои.

За все это время Юньфэн не проронил ни слова. А оставшись с невестой наедине, просто пожелал ей спокойной ночи. И гордо удалился.

Конечно, впоследствии он не мог оставаться совершенно безучастным к прекрасной влюбленной девушке, живущей рядом с ним, однако поначалу он и вовсе не желал ее трогать. Умная Сюэлянь, впрочем, так угождала свекрови, как матери родной бы не служила, и очень уж она полюбилась матушке Ао: та ее баловала, ласкала, да только печаль не сходила с лица девушки.

Выпытывать стала старушка Ао, в чем дело, и Сюэлянь наконец-то созналась, что муж ее избегает, к ней никогда не приходит. Матушка Ао потихонечку стала подзуживать сына, ворчаньем и лаской пытаясь добиться цели. Мол, род прекратиться и некому будет чтить души предков, а девушка-то хорошая, зачем же ее огорчать?

— Ты к ней заходи, побеседуй, сыграй на гуцине. Музыку она любит. Стихи почитайте, сыграйте хоть в пальцы.Бедняжка скучает — я, старая, ей не подруга.

Со вздохом Юньфэн согласился: лишь бы матушку успокоить. И потихоньку Сюэлянь смягчила его сердце кротким и нежным нравом, терпением, чуткой заботой.

Она не только много читала, но и тонко чувствовала музыку, хорошо пела и играла на пипе. Сюцай Ао вынужден был признать, что проводить время в беседах с женой было довольно приятно.

И все же случались дни, и часто они случались, когда ему не хотелось видеть ее и слышать сладкие напевы ее лютни-пипа.

Слишком много было того, чего она не понимала. Например, почему он не хочет сдавать столичный экзамен и, получив хорошую должность, служить своими талантами Поднебесной. Он и сам не знал толком, откуда пришло это решение и почему он так держится за него, и объяснить что-то Сюэлянь никак не мог. Были и еще вещи, о которых с девушкой было бесполезно говорить, во многом из-за того, что Юньфэн и сам не очень хорошо понимал их. Откуда эта смутная тревога, томление души, не находящей отклика даже в самых близких людях? Почему он чего-то ждет, чего-то ищет, сам не понимая, что ему нужно?

Устав от этих смутных мыслей, Юньфэн вышел вечером в сад побродить по дорожкам, проветрить голову. Сюэлянь играла на пипе и нежно пела:

Я легким облаком летала над землей,

не зная бед,

был пустотой наполнен мой покой,

таящей свет,

хранящей теплый дождь

и нежных всходов ласковую дрожь,

что до поры скрываются в земле,

таинственную проявляя вязь

лишь по весне на желобках полей…

Но юный князь,

вошедший дерзко в мой лесной чертог,

меня пленил своею красотой.

Гуцинь в его руках, что лук тугой,

звенел и пел,

и отражались от отрогов гор

удары стрел,

и каждый звук тревожный пробуждал

уснувший свет,

и кровью родниковая вода

текла в траве.

И растворилась облачная мгла,

я вниз к нему сошла.

Бьет из земли, пульсируя, родник,

я золотистый дождь напрасно лью.

В саду изысканных стихов и книг

одну лишь цитру любит он свою…

Юньфэн, слушая под ее окном, теребил лист банана и случайно его оторвал. Он горько усмехнулся и пошел к себе. Вернувшись, написал такие строки:

Прошита тонкой нитью тишина:

Твоя пипа срывает лепестки,

Сминается живая белизна

Под легкими движеньями руки.

Я не приду сегодня: будь одна,

Плети свой легкий шелковый мотив,

Чего-то ожидая дотемна.

Я лучше свой поворошу архив…

Скользит над садом вялая луна,

То стены трогая, то травы или мхи,

А то банан[5] у твоего окна.

Я лист сорву и напишу стихи.

***

Нежата брел, путаясь в корнях и хлестких ветках. Шел долго-долго, но времени там не было. Он бесконечно повторял свой путь из Пскова через леса и буераки, сквозь время и иные миры, шел вдоль реки вверх по течению, ел безвкусную малину, пил горькую воду, не утоляющую жажду, слышал бесчисленные голоса: «Останься, останься со мной…»

Потом он открыл глаза. В полумраке бледно мерцало затянутое бычьим пузырем окошко, кто-то тихо шептал и мерно стучал о деревянный пол: стук… стук… стук… Будто клал земные поклоны. Нежата приподнялся на локте и вгляделся в темноту. Отец Феодул, уловив его движение, поднялся с колен и подошел к лавке, присел рядом, погладил юношу по голове.

— Ну что, Нежатко, нагулялся? Повидал новое?

— Да, — ответил Нежата.

— Хорошо?

Нежата не знал и молчал.

— Хорошо, — весело сказал за него отец Феодул. — Пойду дров наколю. Поешь пока. Вон каша на столе.

Старец ушел, Нежата сел и задумался. Он вспомнил своих родителей, брата, сестру, Незнанку, Онфима, мать Елпидифору, Нежку, Аришу и этого неизвестного иноземца… Каждый образ ныл ссадиной на душе, так живо он ощущал, слышал их тоску, одиночество, их обреченность вертеться в своем кругу… или нести свой крест? Их зов о помощи. Он опустился на колени и стал молиться.

У него сразу закружилась голова.

Отец Феодул вошел с дровами, бросил их и поймал Нежату.

— Что ж ты! Только в себя пришел. Давай, поешь сначала, — он сунул Нежате плошку ячменной каши, наполовину смешанной с травой.

Так Нежата остался жить у отца Феодула. Сначала он болел, потом настала зима, а потом он честно признался старцу, что не хочет уходить.

Той зимой к избушке отца Феодула стала прибегать лисичка. Нежата кормил ее кашей и хлебом, но больше всего она любила играть с ним: скакать по сугробам, прятаться в кустах, валяться в снегу.

— Опять со своей подружкой резвился? — спрашивал отец Феодул, помогая Нежате отряхнуться. — Не слишком ли ты большой уже для таких игр?

Нежата смеялся. Он давно так не веселился — с тех самых пор, как Незнанка нашел себе друзей в Завеличье и перестал звать Нежату играть в снежки и кататься с горки. Ему было пятнадцать, и он тогда на самом деле считал, будто уже слишком взрослый для подобных развлечений. А теперь вот