даже уснуть, да где там! Это же издевательство над собой. Не корова же бесчувственная, чтобы спать. Тут и монахиня, наверное, не легла бы, а смотрела из своей кельи в окно.

Конечно, не выдержала — подошла к окну опять.

"Сидит! Склонился, о чём-то думает. Может, обо мне? Да о ком же ещё, если сюда вернулся!"

"А вдруг у него это серьёзно? Ведь без причины человек не решится выпрыгивать из поезда на полном ходу! Если прыгнул, значит, влюбился".

"И всё же впускать нельзя. У мужчин свои понятия на этот счёт: сразу уложит в постель!.."

Содрогаясь от сладкой истомы, одёрнула себя: "Если легко и с первого раза отдашься, рассчитывать на будущее — нечего. Закон". Знала об этом "законе" и от матери, и от знакомых. Все говорили одно и то же: "Хочешь создать семью, держи себя в наручниках до самой печати".

Сердце-то как распрыгалось. "Ну, обернись же, обернись!.." Хотела открыть окно и позвать парня, но… хрустнув пальцами, вновь принялась ходить по комнате.

"Что делать? Позвать? Наверное, не каждый день можно встретить человека, готового прыгнуть из-за тебя. А какая улыбка! Вон Генка — и любит, и тоскует, а не прыгнет. Упрётся, и будет твёрдо стоять даже на пьяных ногах. А вот такие, "прыгуны", с чёртиками в глазах… решительны".

Решилась и она, наконец: что будет! Пусть разговоры, пусть презрение… Осторожно открыла форточку, хотела уже позвать, но за стеной зашлёпали женские шаги в просторных башмаках — наверное, в мужниных. Это — Валентина Петровна. Открыла на кухне кран и начала набирать в кружку холодную воду, словно её сжигал там огонь всепоглощающей страсти. Слышно было, как в дно кружки била тугая струя.

Таня осторожно закрыла форточку и стала чего-то ждать. Лицо страдальчески морщилось. Тогда вернулась к кровати и повалилась ничком. Почувствовав, как намокает под щекой подушка, перевернулась и затихла.

Тикал будильник.

Она не шевелилась — замерла. Но вот не выдержала, рывком поднялась — и снова к окну. Должен же человек где-то переночевать!.. А на скамье — уже никого… Из груди вырвался стон:

— У-шё-ол!..

На будильнике было без четверти 4.

Она охватила себя руками и долго, неотрывно смотрела в окно. Там всё светлело, светлело. В утреннем холоде зашептались листья хилых берёз против окна. И она вспомнила, как познакомилась вчера с этим лётчиком. Понравился человек… А тут этот пьяный Генка. Но вчера последовал прыжок с поезда. Неожиданная радость. А что теперь?..

Ей показалось, что из тундрового ущелья в горном кряже, который видела вчера чуть севернее Кандлакши, опять донёсся рвущий душу гудок паровоза, уже увозившего от неё этого парня: "Ту-ту-у-у!.." И так же вот, как и вчера, у неё оборвалось от невыразимой печали сердце.

Глаза Тани медленно налились жалостью к себе, в комнате и в душе потемнело, она бессмысленно и тихо повторяла:

— Всё. Это всё. Расчётливая дура…

Она снова ходила — было не до сна, и неутешно думала: "Сама виновата. Больше мы никогда не встретимся…"

— Лё-ша! Доверни на "боевой"!..

Рука Русанова тянется к "барашку", машина накреняется, валятся на бок послушные горы…

Они встретились через неделю.

Алексей поджидал её возле скамьи, что стояла напротив дома Тани. Она шла с работы уставшая, отрешённая. Он позвал:

— Та-ня!..

Остановилась. Повернула голову…

И рванулась к нему птицей:

— Алё-ша! Приехал, Алё-шенька!..

Улыбаясь, он словно оправдывался:

— Вот, приехал…

— Ну, какой же ты молодец, что приехал! Будто солнышко появилось. А я думала, уже не приедешь. Пошли, Алёшенька!..

Ласково заглядывая в глаза, она взяла его за руку и повела в дом. Казалось, не понимает, забылась, что делает и говорит. И Алексей спросил:

— А соседи?..

— Что — соседи? — Она остановилась и, действительно, не понимала. Потом до неё дошло. — Ах, сосе-еди-и!.. Да Бог с ними, с соседями. Идём!.. У них своя жизнь, у меня — своя. Что же мне теперь, всегда приспосабливаться к чужим людям?

Они поднялись на крыльцо. Затем она провела его мимо общей кухни по коридору, мимо умывальника. Пахло почему-то керосином и старыми щами. Таня отперла ключом дверь в свою комнату, и Алексей очутился в тёплой полутьме, из которой тускло блеснуло большое гардеробное зеркало. Виднелся диван. Было уютно, волновала чужая тайна.

Таня закрыла за собой дверь, щёлкнула на замке задвижкой, и ткнулась ему в порыве радости в плечо, прошептав:

— Спасибо тебе, что приехал!

Он целовал её долго, загораясь её и своей страстью. Таня прижималась к нему, изнемогая от желания, но ей мешал плащ. И она, освободившись от объятий, включила сначала свет, затем сняла плащ, и осталась в тонком белом свитере и чёрной шерстяной юбке, красиво облегающей её стройные ноги.

Снял с себя френч и Алексей. Стоя посреди комнаты, они снова начали целоваться, опять плотно прижимаясь друг к другу, загораясь ещё больше жаркой волной страсти. Потом, сидя уже на диване, целуясь непрерывно, не заметили, как распалились. Она стала покусывать его губы, а он — дал волю рукам…

— Алёшенька, милый, не надо!.. — горячо шептала она в шею, млея под его ласково-бессовестными руками, теряя самообладание, стыд.

Вдруг оттолкнула его и рывком поднялась с дивана. Торопливо сдёрнула через голову свитер. Не глядя, куда, бросила. Секунда — и на полу распласталась чёрная юбка. Таня срывала с себя чулки, рубашку. Задыхаясь, бормотала:

— Я сама, я сейчас…

У неё стучали зубы.

Поражённый её решимостью и страстью, он ошеломлённо смотрел на её прекрасное тело. Нагой Таня была мощнее в бёдрах и женственнее. А в одежде казалась такой по-девичьи тонкой. Это было неожиданным, и волновало ещё больше. 100 раз потом вспоминал, кожа у неё — чуть золотистая от загара, с золотистым пушком на руках. А ниже пупка, где начинался выпуклый мысок тёмных лоснящихся волос, загара не было, и кожа там была беломраморной. Словно из мрамора были и белые, налитые упругостью груди. Чувствовалось, Таня никогда и ничем не болела, вся была крепенькой, ладной. Красивые руки пловчихи, ноги пловчихи — тренированные, эластичные. Только теперь, будто бы забросив плаванье, чуточку располнела.

Она выдернула из волос шпильки, и на её покатые, осыпанные летним солнышком плечи — умудрилась где-то и позагорать! — упала золотистая волна, скатившаяся до выступающих на пояснице позвонков.

Увидев его всё ещё одетым, она почти в испуге воскликнула:

— Ну, что же ты!..

Через минуту был нагим перед нею и он — мускулистый от постоянного спорта атлет, напрягшийся от необузданного желания. Она прижалась к нему, дразнила своим мыском, и, опрокинув его за собой на