Сотников Борис Иванович

Русская любовь

Русская любовь

(повесть из сборника "Запретные повести")

Часть 1. "Машенька"

1

Две эскадрильи винтовых бомбардировщиков, базировавшихся в Грузии, были переброшены для выполнения особых заданий под Серпухов и приземлились на полевом аэродроме, расположенном между двух сёл в пойме Оки. Южнее этого аэродрома, на невысокой холмистой гряде, которая тянулась вдоль реки, виднелось большое село Липки. А за рекой, на северной стороне от аэродрома, была махонькая деревушка Лужки — прямо возле заповедного леса. Солдаты поставили свои палатки возле аэродрома на берегу реки, чтобы не переправляться каждый день из Лужков на аэродром на пароме. Офицеры поселились в небольшом деревянном общежитии, оставленном прежними военными, планеристами, которые обитали здесь, возле Лужков, а теперь куда-то выехали. Вот это общежитие и определило выбор места жительства на другой стороне реки, подальше от аэродрома. Не совсем удобно, вечно привязаны к парому, но зато ближе были к лесу, природе. Кому не хватило мест в общежитии и начальство, поселились на частных квартирах в Лужках.

Холостяки Русанов и Ракитин сняли себе комнату в доме колхозницы Василисы Кузнецовой, женщины по годам ещё не старой, но замордованной жизнью и несчастливой. Ей — чуть за 40, а выглядела она на все 60. Жизнь Василисе Кирилловне грубо распахала война, растащила всю по кусочкам, вот и живёт с тех пор она с одной заботой на пожизненно огорчённом лице.

— Жизнь была — военная, — рассказывала она своим новым постояльцам, — остались в деревне одни дети малые, да старухи сморщенные: мужиков увезли всех на войну, почитай, подчистую. Даже школа у нас закрылась: пришлось моей Марье в Липки ходить — на ту сторону. В сентябре — оно ничего, 2 версты не расстояние, а зимой? Всей душой изведусь, бывало, пока домой не воротится, особливо когда буран. А живём — одной злой, не бабьей, работой. Вот и состарилась я тут.

И действительно, лицо у неё — в бороздках морщин, руки — тёмные, высохшие, как и вся она: сухая, окаменевшая, с запавшими глазами. Крупная, чем-то похожая на рабочую загнанную лошадь, Василиса почти не разговаривает с постояльцами — некогда, больше молчит. На колхозное поле уходит, когда брызнет на деревню первым ранним солнышком, а возвращается только к вечеру, когда налягут на деревню синие тяжёлые сумерки.

Однако в доме у Василисы всегда чисто, хорошо, хоть и бедно. На подоконниках стоит везде ярко-красная герань в горшках. А выше, под потолком, привязаны суровой ниткой сушёные травы — вдруг заболеет кто. Вскипятить только, дать отвара, и как рукой снимет, один лесной дух от травы останется. Да и без этого травы хорошо пахнут в доме. И пол всегда выскобленный, жёлтый.

Как ни молчалива была Василиса, а всё ж таки рассказывала кое-что. На 40 домов в деревне — 6 мужиков, остальные бабы. Большинство с войны не вернулось, как у Василисы, а кто и вернулся, посмотрел на бедность, на запустение — и в отхожие промыслы. Кто под Архангельском лес валил, кто плотничал по деревням, а кто и вовсе в город подался — на заводы.

Не держались в деревне и председатели колхозной артели. Построит себе новый дом, обзаведётся личным хозяйством, и дают ему бабы "развод": об остальных не печётся. На другой год — то же самое повторяется с новым. Так прожили 5 лет. Теперь 6-й председатель строился.

Не строились, не чинили прохудившихся крыш только бабы. Избёнки давно покосились у всех, в землю вростают, а они всё ждут, что вспомнит очередной председатель и об их нуждишке. Нет ни одного целого плетня в деревне — погнили, повалились, а поправить некому.

Бывшие председатели — один бригадир теперь, другой — в счетоводы перешёл, третий — на колхозном складе заведует. И остальным двум тёплое место нашлось — пристроились, не пропали. Они же и правление, власть, к их порядкам привыкли — не поломать.

Привыкли к тому, что на трудодни не платят — заработанное числится только в бухгалтерских ведомостях, в толстых правленческих книгах. Там и росписи начальства есть, и печать председателя, всё честь по чести — когда-нибудь выплатят.

Привыкли к Доске почёта перед правлением. Фотокарточки лучших людей, как и сами передовики, высохли, выцвели и больше похожи на портреты узников лагерей. Среди них и Василиса красуется: огрубевшая, с высохшей грудью, чёрным лицом, с губами, опущенными уголками вниз. Одни глаза только живые — светятся мрачным огнём несогласия, да горят медали на мужском пиджаке. Не лучше смотрятся и её товарки: одна судьба, одна краса, один и фотограф, который и теперь вот прикатил из района с начальством. Этому тоже одна забота: об одежонке колхозниц, когда начал прилаживать треногу для съёмки и отгораживаться от действительности своей чёрной накидкой.

— Ты бы приоделась, Кузнецова, что ли, — услышали утром лётчики голос фотографа в их дворе. — Для Доски ведь, понимать должна, где висеть будешь весь год! Может, у тебя медаль какая есть? Кажется, были ведь? Неплохо бы…

Василиса быстро воротилась в дом, выгребла из картонной коробки для обуви свои медали и, неся их в тёмной пригоршне, нарочито громко, чтобы слышали постояльцы в доме, спросила:

— Каку, касатик, надеть-то? Эвто мне замест трудодней, жалезками плотют! Смотри, скоко!.. Выбирай… — И совала правительственные награды фотографу чуть ли не в нос.

Ничего удивительного в злости Василисы не было. Вместо улучшения жизни народу, правительство расплачивалось с ним указами о награждениях — бумаги не жаль. 30 лет уже газеты занимались этим обманом вместе с партией. Выходило, что не только Алексей и его отец понимали это, понимала, выходит, и Василиса, а может, и весь народ, отметил Русанов.

От Василисы же узнали и про другое. Трактористов своих и прочих механизаторов в Лужках нет, они в другой деревне, что за лесом. Там мужик ещё водится, сказала она. "А тута — даже поп сбежал от нас, не вынес уныния!"

Действительно, старая, с покосившейся колоколенкой, церквушка на бугре, почти возле самого леса, потихоньку разрушалась, замерла и не звонила даже по праздникам — некому. Бога здесь забыли, людей — тоже забыли, говорила Василиса, а чёрта не видали, потому что он — не у нас, а высоко нынче сидит…

Впритык к Лужкам тянулся лес: сосняк, березнячок, ельничек. Красивый лес, смешанный, отрадный. И звери водятся — лось, белка, зайчишки, лисица. Стрелять, правда, нельзя, да и некому — заповедное всё, для райкомовцев, ну, и для самого зверя, конечно, считала Василиса: пусть пло`дится. Для новых утех, областных…