— Несправедливо, что такому человеку досталось то, что могло быть вашим по праву, Ваше Сиятельство.

— Справедливость не имеет срока давности и рано или поздно она восторжествует.

У меня перед глазами повисла красная пелена. Мне тогда было тринадцать. Я не сразу понял кто именно произнёс эти слова, а когда увидел сэра Антуана все мое существо наполнилось ядом ненависти. Я выскочил из-за могильного камня и бросился к графу. Догнал его уже на выходе из склепа. Заплаканный, изможденный своим горем я готов был его убить. Я мог рвать его голыми руками. Во мне впервые проснулся дьявол и желание убивать.

— Эй! Вы! Если бы мой отец мог восстать из могилы, он бы заставил вас сожрать каждое позорное слово, дядяяя!

Антуан Блэр повернулся ко мне и в недоумении посмотрел сверху вниз. Вся свита тоже остановилась и с любопытством люди обернулись к нам.

— Не лезь в разговоры старших, мальчик. Не знаю, что тебе там послышалось, но ты не в себе. Я сочувствую твоему горю. София, уведи своего сына. Он совсем голову потерял.

Он еще не понял, что я все равно рано или поздно заставлю его сожрать собственный язык. Пусть не в тот день, а в другой. Пусть даже спустя много лет. Наивный… я тогда еще не понимал все масштабы происходящего. Я выдернул свой меч из ножен и направил на Блэра.

— У меня отменный слух. А еще у меня отменное чувство справедливости! И так как мой отец не может перерезать вам глотку — это сделаю я. Ободранная свинья Блэр не достойна марать имя Ламберта!

Но меня снесли с ног и выбили из рук меч. Это был Уильям Блэр. Наша дружба закончилась именно в тот момент. Окончательно и бесповоротно. Еще вчера я рыдал ему в плечо и клялся вырезать всех диких кабанов в Адоре, а уже сегодня мы с ненавистью смотрели друг другу в глаза. Начало апокалипсиса пришло со смертью Эдуарда Ламберта.

Мы похоронили отца и остались одни. С мамой. Я помню ее так же хорошо, как помню свою сестру и старшего брата. Она приходила каждый вечер в наши спальни и читала нам книги, а потом целовала на ночь и благословляла наш сон. Я ее боготворил. Для меня она была самой прекрасной женщиной во Вселенной.

Ее не стало через полгода после смерти отца. Всего лишь проклятые полгода она прожила после него и умерла в жутких мучениях. Она стала первой заболевшей Гнилой Лютью в Адоре. А потом болезнь распространилась с дикой скоростью по всему городу. Но не сразу придворные врачи поняли, чем она больна… У Люти долгий инкубационный период, она умело маскируется под другие болезни. Мы видели признаки хвори, видели, как София тает на глазах, как становится бледной и прозрачной ее кожа, как она скрывает свое худое тело под платьями с высоким воротником и надевает перчатки. Я чувствовал, что она скоро умрет. Мы все это чувствовали, но никто не хотел признавать, никто не понимал отчего и почему. Верили, что болезнь отступит и что это тоска по отцу выпивает из нее жизнь по капле.

Брат привез какого-то лекаря из деревни. Он походил скорее на колдуна. Заросший, грязный, с котомкой на спине и деревянной клюкой в руках. Не старый, нет. Просто грязный и заросший. Его звали Питер Джейкобс. Он и сообщил, что мама больна Гнилой Лютью. А точнее, скорей всего теперь больны почти все в Адоре. Так как Лють очень заразна.

Так люди прозвали жуткую болезнь, при которой все тело покрывалось гнилостными язвами и разлагалось изнутри. Он считал, что София Ламберт больна именно этой болезнью. Каким образом зараза просочилась во дворец Ламбертов неизвестно. Узнав о смертельном заболевании люди погрузились в панику. Народ покидал свои дома, бежал на север, подальше от Блэра и Адора.

Лють сравняла всех. Сделала всех одинаково уязвимыми и несчастными. Она подкосила знать и бедноту. Она сколачивала гробы разных размеров и цветов и складывала на мерзлой земле, чтобы, полыхая, прикидывать кого еще утащить за собой в преисподнюю. Благодаря Джейкобсу мама прожила дольше остальных больных. В жутких мучениях умирала у нас на руках, спрятанная под почти непроницаемую сетку, которая якобы могла уберечь нас от заражения. В опустевшем дворце гулял ветер и слышалось эхо под сводами.

Потом заболела Мари Эмбер. Даже несмотря на то, что брат увез в наше второе родовое имение на самой границе с северными землями короля Карла вместе с многочисленной свитой. Нам привезли известие о ее смерти вместе с известием, что северные города приказано сжечь, а всех оставшихся в живых согнать в лепрозории. Таков приказ короля Карла… Матери я о смерти сестры не рассказал. Я читал ей воображаемые письма и передавал приветы из Риверза.

Джошуа вместе с войском охранял границы от набегов мародеров. А я дежурил у постели матери… До ее самого последнего вздоха. И до своего последнего. До того момента, когда перестал быть просто ребенком и превратился в дьявола, готового рвать всех, чтобы отомстить… Но дьявол возродился намного позже… в тот день он всего лишь поднял голову и впервые злобно оскалился. Потому что этим утром от Люти умер мой брат и был сожжен где-то в лесах на границе с Блэр. А у меня не осталось даже слез. После смерти маленькой Эмбер я разучился плакать. Я черствел изнутри, как черствеет порода и превращается в каменные глыбы. Я привыкал к смерти… Ее было так много вокруг, что она уже не пугала и не вызывало дрожь во всем теле. О каких проклятиях говорят люди? О каком колдовстве, когда я лично лицезрел, как болезнь жрет человека похлеще любой сверхъестественной твари. Каждый день мы сжигали десятки трупов. Весь город вонял горелым мясом. Боялся ли я заболеть? Нет. Не боялся. Я даже звал эту болезнь к себе. Сдохнуть не так больно, как жить после смерти самых близких и любимых людей. Нас оставалось около сотни. Тех, кто еще не свалился и кто пока не заболел. Питер не знал этому объяснения. Считал, что болезнь живет внутри нас и проявится позже, потому что наше тело сильнее, чем у других. А мне было плевать, когда. Я только хотел быть здоровым ради мамы, пока она жива.

— Ты должен простить дядю, Антуана, сын. Он сказал это сгоряча… они поругались с отцом накануне его смерти. И отец не позвал его на охоту… Граф Блэр… он хороший человек, как и жена его Маргарет. Ты не представляешь, как им тяжело… не представляешь каково это жить в нищете. Отвергнутыми, непризнанными. А ведь они такие же Ламберты по сути…

Я смотрел на маму через белую сетку, которой была завешена ее постель, смотрел на повязки, пропитанные кровью, которыми она была обмотана почти с ног до головы, чтобы скрыть язвы. Я видел только ее глаза. Серо-дымчатые. Похожие на мои собственные. В них было столько добра… столько сострадания. Во мне их давно не осталось… а скоро и вовсе будет все выжжено дотла.

— Она приезжала ко мне… Маргарет. Приезжала и молила, чтобы мы примирились. Молила, чтобы твой брат открыл торговые пути и позволил Блэру продолжить торговлю. Я обещала ей, что поговорю… поговорю с тобой и с Джошуа. Но он… Джош… не захотел. Упрямый, как и твой отец.

Ей с трудом давалось каждое слово.

— Там… в столе есть шкатулка… принеси ее мне, сын.

Я выполнил ее просьбу и поставил на край постели маленькую шкатулку из слоновой кости. Мама открыла ее и достала дрожащими перебинтованными пальцами медальон. Приподняла его так, чтоб я видел.