– Нет, спасибо. Я двадцать лет не курю сигареты, ты же знаешь. А ты помнишь, как я начал курить трубку? Это когда мы еще встречались. Ты подарила трубку мне на день рождения и сказала, чтобы я ее курил, потому что она добавляет мне солидности! Вот с тех пор я ее и курю. Я очень быстро к ней привык, и мне нравится. На самом деле, я и дня без нее не могу прожить.

Все было как будто вчера! Наверное, я слишком заболтался, потому что мне показалось, что она нервничает, прикуривая сигарету. Не знаю, по какой причине, потому как ей совершенно не обязательно было находиться у меня дома.

– Знаешь, Гарри, – начала она, глядя на картину с рыбацкой лодкой и кивнув в ее сторону, – мне хотелось бы ее иметь. – Сказано это было таким тоном, словно ей в жизни ничего так не хотелось.

– Неплохая картинка, да? – помнится, ответил я. – Хорошо, когда на стене висят картины, не для того, чтобы специально на них смотреть, а чтобы просто не скучать. Даже если их не рассматриваешь, всегда знаешь, что они рядом. Но эту можешь взять, если хочешь.

– Серьезно? – спросила она таким голосом, что мне впервые стало ее жаль.

– Конечно. Забирай. Мне она ни к чему. В любом разе я могу купить другую, если захочу, или повешу карту военных действий.

Это была единственная картина на стене, за исключением нашей свадебной фотографии, стоявшей внизу на буфете. Но о фотографии я не хотел ей напоминать, боясь, что она вызовет у нее неприятные воспоминания. Оставил я ее не из-за сантиментов, так что, может, лучше было бы ее выкинуть.

– У тебя есть дети? – спросил я.

– Нет, – равнодушно ответила она. – Но я не хочу вот так просто забирать у тебя картину, и, наверное, не надо бы, если она тебе дорога.

Мы долго сидели, глядя куда-то в пустоту. И тут я подумал: что же за эти десять лет случилось такого, что она с такой грустью говорит о картине? На улице темнело. Отчего бы ей не заткнуться и не взять эту чертову мазню? Я снова предложил ей забрать ее и, чтобы покончить с этим делом, снял пейзаж с гвоздя, смахнул тряпкой пыль, завернул в коричневую бумагу и перевязал сверток прочной бечевкой.

– Вот, держи, – сказал я, отодвинув в сторону кастрюли и положив картину на стол рядом с ней.

– Ты очень добр ко мне, Гарри.

– Добр, во как! Какая разница – есть в доме картина или нет? И что я в ней вообще нашел?

Теперь-то я понимаю, что мы с ней обменивались ударами, да такими сильными, каких в нашей совместной жизни и не видали. Я включил лампочку под потолком. Но мне показалось, что ей стало не по себе, когда в комнате все так ярко высветилось, так что я предложил выключить ее.

– Нет, не надо. – Она встала и взяла со стола сверток. – По-моему, мне пора идти. Может, как-нибудь еще увидимся.

– Заходи, когда захочешь. – Почему бы и нет? Мы же с ней не враги. Она расстегнула две верхние пуговицы пальто, словно это могло придать ей раскованности и уверенности, после чего помахала мне рукой:

– Пока.

– Спокойной ночи, Кэти.

Меня поразило то, что она ни разу не улыбнулась и не рассмеялась за все то время, что пробыла у меня, и поэтому я сам улыбнулся ей, когда она стояла в дверях. Ответом мне стала не широкая и открытая улыбка, когда-то мне знакомая, а кривое, неловкое движение губ, дежурная дань вежливости. «Да уж, поломала ее жизнь, – подумал я. – К тому же ей уже за сорок».

Вот она и ушла. А я, недолго думая, вернулся к своей книге.

Через несколько дней я шел по улице Святой Анны и разносил письма. Дело не спорилось, потому что мне приходилось задерживаться чуть ли не у каждого заведения. Моросил мелкий дождь, с плаща стекала вода, брюки промокли почти до колен. Я хотел поскорей вернуться, заскочить в столовую, чтобы выпить кружку горячего чая, и надеялся, что они хорошенько растопили печку. Если бы я так не припозднился на участке, то зашел бы в кафе и пропустил чашечку чего-нибудь согревающего.

Я занес пачку писем бакалейщику и, выходя на улицу, заметил в витрине стоявшего по соседству ломбарда пейзаж с рыбацкой лодкой, тот самый, который я отдал Кэти несколько дней назад. Это точно был он, притулившийся среди древних ватерпасов, моделей самолетов с обломанными винтами, ржавых молотков, мастерков и футляра для скрипки с оборванным ремешком. Я узнал картину по сколу в левом нижнем углу деревянной позолоченной рамки.

Я с полминуты стоял, не в силах в это поверить, я не мог сообразить, как этой пейзаж туда попал, а потом вспомнил первый день семейной жизни и буфет с грудой подарков, среди которых выделялся этот единственный уцелевший из комплекта пейзажик, теперь глядевший на меня из-за осколков чужих жизней. «Вот, – подумал я, – картина превратилась в хлам». Скорее всего, она продала ее в тот же вечер по пути домой: по пятницам ломбарды всегда открыты допоздна, чтобы женщины могли выкупить костюмы мужей из залога на выходные. Или же она могла продать пейзаж сегодня утром и опередила меня всего на полчаса, пока я обходил свой участок. Наверное, она и вправду на мели. «Бедная Кэти, – подумал я. – Почему она не попросила у меня взаймы пару шиллингов?»

Я не очень-то раздумывал над тем, что собираюсь сделать дальше, как и всегда. Я вошел внутрь и встал у прилавка, дожидаясь, пока седой трясущийся скряга разбирает какие-то узлы в присутствии двух женщин с изможденными лицами, нависших над ним и пытавшихся убедить его, что принесли закладывать превосходные вещи. Я начал терять терпение. После свежего дождичка мне в нос ударила вонь старой одежды и заплесневелого барахла, к тому же я жутко выбился из графика обхода. Столовая закроется до моего возвращения, и я останусь без чая.

Наконец, старикашка приковылял ко мне, протянув руку.

– Мне письмо?

– Вовсе нет, папаша. Я хотел бы взглянуть на картину, что стоит у вас в витрине, ту, с кораблем.

Женщины вышли, пересчитывая несколько шиллингов, которые он им дал, а сам старик вернулся, неся картину с такой осторожностью, словно она стоила пять фунтов.

То, что она и вправду продала пейзаж, было для меня потрясением, но во мне еще жили остатки веры, так что я хорошенько рассмотрел картину, чтобы убедиться, что это действительно она. Цена на обратной стороне читалась не очень хорошо.

– Сколько вы за нее хотите?

– Отдам за четыре шиллинга.

Прямо сама щедрость. Но я не люблю торговаться. Я мог бы сбавить цену, но лучше переплатить шиллинг, чем потратить пять минут на пустую перебранку. Так что я отдал деньги и сказал, что зайду за картиной попозже.

Четыре жалких шиллинга, говорил я себе, продираясь сквозь дождь. Вот гад. Он наверняка дал за нее бедной Кэти не больше полутора шиллингов. Три пинты пива за пейзаж с рыбацкой лодкой.

Не знаю почему, но на следующей неделе я ждал, что она зайдет снова. Она появилась в четверг в то же самое время и одета была так же: в летнее платье под синим пальто, пуговицы которого она все время теребила, по чему я понял, что она сильно нервничает. По дороге она пропустила пару рюмочек, и прежде чем войти в дом, зашла в туалет на улице. В тот день я припозднился с работы и еще не допил чай, поэтому и предложил ей чашечку.