«А ты?»

«А я отсюда уже не уйду».

«Но ты ведь тоже выглядишь здоровым…»

«Дело вовсе не в этом».

В чем же обстояло дело, он мне не сказал. Где-то ближе к обеду Андрей снова исчез, а вернулся только вечером. Он медленными шагами продвигался к своей койке и, сев на нее, посмотрел сначала на читающего Ваню, а потом на меня.

«Какие-то проблемы?»

Кажется, это было адресовано мне. Услышав отрицательный ответ, он завалился на спину и вроде бы уснул. Мне почему-то казалось, что в этот момент он вовсе не спал, а путешествовал по воинствующим мирам на окраинах Вселенной.

Стало как-то беспокойно и нервно. Через несколько часов пришел врач, раздал каждому из нас каких-то таблеток, а на Андрея лишь искоса посмотрел. Почувствовав неладное, он прощупал его пульс, положил руку на лоб и вышел из палаты. Шаркающим эхом в коридоре отдавались его шаги.

«Что с ним такое?»

Если Ваня здесь лежит с февраля, то он должен знать хитрости пребывания. Но я не хотел его беспокоить. Просто окончательно устал от метафизической пустоты в палате.

«Наркозависимый», – коротко ответил Ваня, отвлекшись от своих книг.

Оказалось, что в далеком 1987 году он привез из Афганистана не только медали. Мы по-прежнему вечерами приходили на заброшенную спортивную площадку, и там он рассказывал окольные подробности своей биографии.

«Мак там был везде, как и наши ржавые танки, раскаленные на жаре. Трупы пацанов убирали, а изуродованная техника стояла… От жары кровь сохла и желтела, становилась чем-то вроде естественной маскировки».

Он не говорил, что ему приходилось стрелять из АК-74 по бандам боевиков. Сказал только, что попал в тюрьму за убийство, сразу после развала СССР, когда на образовавшейся мнимой границе между Беларусью и Россией занимался бандитизмом.

«Если будут предлагать брать инструмент для работы, то выбирай ТТ. Пистолет ТТ – лучший друг рабоче-крестьянской молодежи».

Подобные рассказы напоминали изящно переписанные на современный слог коммунистические агитки первой половины двадцатого века.

Андрея отправили в больницу родственники. Не из-за туберкулеза, которым он не болел. А из-за морфиновой зависимости, которая никому из них не давала покоя. В этом комплексе с дурманящими инъекциями проблем не было, а поэтому тело советского десантника было в состоянии покоя. Полного покоя, который так не характерен для образа повседневного наркомана, про которого нам трубили средства массовой информации. Колоться изо дня в день. Почти потребность. Впрочем, никто, кроме меня, этого не замечал. Да и я на третий или четвертый день своего пребывания просто выкинул из головы, что Андрей наркозависимый.

Пока он целыми днями где-то ходил, мое тело разглядывали через различную высокотехнологическую аппаратуру и делали множество анализов. В эти моменты о своем здоровье я молил не Бога. Я заставлял себя верить словам Андрея.

«Так ты из Калининграда? Я там был, в Калининграде. Точнее, не в самом городе, а в области. Советск, что ли? Или Черняховск… Помню, мы тогда уже были дембелями и после войны сидели в голубых беретах напротив общежития музыкального училища. Да, кажется, Черняховск. И девушки выглядывали, смотрели на нас. А мы такие все красивые, молодые. После войны только в Союз вернулись».

К концу недели мой диагноз действительно оказался запущенной простудой.

В этот же день я хотел сообщить эту радостную новость Андрею, но он опять ушел чуть ли не из-под моего носа. На душе было тяжелое ощущение, что я его больше здесь не увижу.

Он не появился на следующий день, когда доктор медицинских наук пожал мне руку и сообщил, что ничего серьезного у меня не нашли.

Сразу за КПП, на выходе из туберкулезного диспансера, была автобусная остановка. Я почему-то подумал, что Андрей этой ночью собрал все свои силы и, оставив зависимости позади, рванул на автобусе прочь, в далекие края. Собственно, я решил следовать за ним, и, может быть, настанет момент, когда на своем жизненном пути я его догоню, и, поравнявшись, мы махнем прочь из этого мира.

Улья НоваТемнота

Темнота нависает, сгущается. Бродит по комнате, выплясывает, кружит. Темнота рисует что-то пальцем над Витиной макушкой, отбивает чечетку каплями на комоде, мечется из конца в конец комнаты, скрестив руки на груди. Темнота прыгает и летает под потолком, зацепившись за лампу, висит, вглядываясь в лица фотографий над письменным столом, сворачивается клубочком вокруг карандашницы, прижимается к батарее, сидит на широком подоконнике, обхватив коленки, всхлипывает и барабанит маленькими кулачками в пол.

Однажды соседка снизу, трясущаяся старушенция в синей войлочной шляпке со свалявшейся войлочной розой и мятой вуалькой, неожиданно подошла к Вите во дворе и прошептала: «Чего сильно задумаешь, то и будет. Чего пожелаешь всем сердцем, то и случится». Она держала Витю за запястье, вглядываясь водянистыми серыми глазами в самое его нутро, прожигая что-то внутри. Вспыхнув, смутившись, мальчик сначала хотел заплакать, но нерешительно отдернул руку, вырвался и убежал. А соседка потом жаловалась матери, что ее сын дикий и невоспитанный, за ним надо бы внимательнее приглядывать.

Все началось с того вечера, когда родители заперлись в комнате и долго кричали друг на друга, а Вите ничего не оставалось, как притаиться под столом в детской и тревожно вслушиваться. Сиплый, тихий басок отца. Визгливый, слегка гнусавый голосок матери. Всхлипы. Обрывистые выкрики. Стук мельхиоровой ложки о батарею – разбудили истеричную старушенцию снизу. Вязкая тишина, длившаяся не более пяти секунд, мгновенно проросла недовольным шепотом, вздохами и шипением. Через неделю появился маленький смуглый Илюша, двоюродный племянник матери. По крайней мере так сказали родители. Его привели в воскресенье после полудня, замотанного в толстый вязаный шарф, укутанного в синюю курточку, которая была велика ему на пару размеров. Два черных цыганских глазка с птичьей проворностью сновали по стенам, скользили по мебели, а ручки с тонкими длинными пальцами схватили плюшевого кота за хвост, прижали к груди. Родители объяснили появление Илюши отъездом его матери, их дальней родственницы, на север. Понимаешь, далеко-далеко, туда, где всегда холодно и темно. Мальчик был тих и молчалив. Потом оказалось, что Илюша немой. Гостя разместили в детской, на купленной по случаю его прибытия кровати.

Теперь Витя должен был спокойно сносить, когда гость по-хозяйски роется в шкафчике с игрушками, с доброжелательной улыбкой наблюдая за бездумными движениями узловатых пальцев, отрывающих колеса от грузовика и наклейку – от гоночной машины. Вечерами Витя теперь бродил вокруг дома, ощущая чужую руку, крепко впившуюся в собственную ладонь, будто кто-то сплавил две руки так, что их никогда уже больше не удастся разъединить. Молча, без дела, они вдвоем маршировали в темноте вокруг зловещей громады здания со множеством светящихся глаз. Он тащил Илюшу за собой, спеша скорее совершить положенные десять обходов и вернуться домой, старался не замечать смешки играющих во дворе детей, которые быстро во всем разобрались и начали дразнить его нянькой. Совсем скоро у него не осталось друзей – никого, кроме этого вечно молчащего задумчивого галчонка, который любит сидеть у окна, никогда не говорит спасибо и, забившись в уголок детской, пугливо проглатывает пирожное, боясь, что его отнимут. Витя почти ежедневно получал оплеухи от отца за нежелание учить язык рук, за очередное непонимание знаков, которые делал ему Илюша, внушавший все большее отвращение своей зловещей немотой, за которой пряталась пугающая неизвестность и, возможно, какая-то страшная и печальная история. По утрам немой подолгу замирал в ванной перед зеркалом, шмыгал носом, кашлял от зубной пасты. По вечерам, затаив дыхание, этот невыносимо скучный Илюша без движения сидел у окна, потом неожиданно прыгал на постель и лежал, уткнувшись лицом в подушку, мыча что-то неразборчивое, тревожное и назойливое.