Г-жа Пуан посмотрела на Мегрэ, как бы говоря: «Помогите мне! Вы видите, что с ним!»

Да, действительно. На бульваре Пастера Пуан показался Мегрэ человеком, который пошатнулся от полученного удара, но, хотя еще не знал, как парировать его, сдаваться не собирался. Теперь же он разговаривал так, будто события больше не касались его, будто его судьба решена раз и навсегда. Он явно отказывался от борьбы.

— Он позвонил вам? — спросил Мегрэ.

— Около половины шестого утра. Как видите, не я один не спал прошлую ночь. Он заявил, что моя отставка ничего не исправит, что ее воспримут как признание вины и что мне остается одно — сказать правду.

— Включая и содержание отчета Калама? — спросил Мегрэ.

Пуану удалось улыбнуться.

— Не совсем. Когда я уже считал, что разговор закончен, он добавил: «Вас, возможно, спросят, читали ли вы отчет…» Я ответил, что читал… «Я так и думал. Но отчет очень объемистый, напичкан, полагаю, техническими терминами, которые юрист вполне может и не понять. Более точным будет сказать, что вы его просмотрели. У вас больше нет этого отчета, и вы ничего не помните. То, что я вам советую, мой дорогой друг, поможет вам избежать гораздо более серьезных неприятностей, чем те, которые вас ждут. Начни вы говорить о содержании доклада и называть людей, которые там фигурируют, кто бы они ни были — меня это совершенно не касается и мне на это наплевать, — и вас обвинят в том, что вы выдвигаете обвинения, которые не в состоянии доказать. Вы меня понимаете?»

Наверное, уже в третий раз с начала этого разговора Пуан закурил трубку. Его жена обратилась к Мегрэ:

— Можете тоже курить. Я привыкла.

— С семи утра начал звонить телефон. В основном звонили журналисты и просили ответить на вопросы.

Сначала я говорил, что мне нечего им сообщить. Потом я почувствовал, что тон их становится почти угрожающим. Двое главных редакторов газет сами созвонились со мной. Кончилось тем, что я назначил встречу у себя в кабинете в одиннадцать утра и пообещал устроить пресс-конференцию. Но сначала я хотел повидаться с вами. Очевидно…

У него хватило мужества — а может быть, удерживал страх, стыд или суеверие — отложить этот вопрос на самый последний момент.

— Очевидно, вам ничего не удалось найти?

Возможно, Мегрэ хотел придать значимость своему жесту и тем самым внушить министру хоть немного уверенности, когда без слов вынул из кармана письмо и протянул его собеседнику? В этом жесте было нечто театральное, что было несвойственно комиссару.

Мадам Пуан не сдвинулась с места, но Анн-Мари — подошла к отцу и стала читать через его плечо.

— От кого это? — спросила она.

Мегрэ, в свою очередь, спросил у Пуана:

— Вы узнаете почерк?

— Что-то знакомое… И все же я его не знаю.

— Это письмо было отправлено Жозефом Маскуленом в прошлый четверг.

— Кому?

— Жюльену Пикмалю.

Наступила пауза. Пуан, не говоря ни слова, протянул письмо жене. Каждый, по-видимому, пытался оценить важность этого открытия.

Когда Мегрэ снова заговорил, он, как и на бульваре Пастера, начал с вопросов:

— Какие у вас отношения с Маскуленом?

— Никаких.

— Вы с ним в ссоре?

— Нет.

У Пуана был серьезный и озабоченный вид. Что касается Мегрэ, то хотя он никогда не совался в политику, все же немного знал парламентские нравы. Депутаты, даже если они принадлежат к противоположным партиям и на трибуне свирепо нападают друг на друга, в жизни поддерживают приятельские отношения, напоминающие своей непринужденностью отношения в школе или в казарме.

— Вы с ним не разговариваете? — настаивал Мегрэ. Пуан провел рукой по лбу.

— Это началось, еще когда я только пришел в Палату депутатов. Вы помните, конечно, обновленный парламент, где все поклялись, что больше в нем не будет места никаким махинациям и грязным делишкам. Это было сразу после войны, в стране был взлет идеализма. Люди жаждали чистоты. Большинство моих коллег, во всяком случае, значительная их часть, были, как и я, новичками в политике.

— За исключением Маскулена?

— Он и еще несколько человек остались от старого парламента, но все были уверены, что атмосферу в Палате создадут новые депутаты. Спустя несколько месяцев у меня уже не было этой уверенности. Через два года я окончательно пришел в уныние. Ты помнишь, Анриетта?

Он повернулся к жене.

— До такой степени, — сказала она, — что даже решил не переизбираться.

— На одном обеде я взял слово и высказал все, что было у меня на душе. Там присутствовали журналисты, которые записали мою речь. Я буду удивлен, если мне сейчас не напомнят ее. Темой моего выступления были «грязные руки». Я высказал мысль, что, по существу, порочен не наш политический строй, а та среда, в которой волей-неволей вращаются политические деятели… Не стану вам все пересказывать. Вы, вероятно, помните знаменитый заголовок: «Республика приятелей». Во время сессий депутаты ежедневно встречаются. Пожимают друг другу руки, словно старые приятели. После нескольких недель сессии все уже на «ты» и оказывают друг другу разные мелкие услуги… С каждым днем пожимаешь все больше рук, и, если они оказываются не очень чистыми, снисходительно пожимаешь плечами: «Он все-таки неплохой малый!» Или: «Он должен был сделать это для своих избирателей…» Вы понимаете меня? Я заявил, что, если бы каждый из нас отказался раз и навсегда пожимать «грязные руки», политическая атмосфера сразу бы очистилась.

После небольшой паузы Пуан с горечью добавил:

— Я и поступал так, как проповедовал. Избегал некоторых журналистов и сомнительных дельцов, которые постоянно вертятся в кулуарах Бурбонского дворца. Отказывал влиятельным избирателям в услугах, которые не считал возможным делать… А однажды, когда Маскулен подошел ко мне и протянул руку, я сделал вид, что не замечаю ее, и демонстративно повернулся к кому-то из моих коллег. Он побледнел и затаил злобу. Он из тех, кто не прощает.

— Вы, по-моему, так же поступили и с редактором «Молвы» Эктором Табаром?

— Раза два-три я отказался его принять, и он больше не настаивал.

Пуан взглянул на часы.

— У меня остается всего час. В одиннадцать я должен предстать перед журналистами и отвечать на их вопросы. Сначала я хотел вручить им официальное коммюнике, но это их явно не удовлетворит. Придется рассказать им, что ко мне явился Пикмаль и вручил отчет Калама и что я отнес его к себе на квартиру на бульваре Пастера, чтобы там прочесть.

— Но что вы его не прочли!

— Попытаюсь быть не столь категоричным. Труднее всего будет заставить их поверить, что я оставил этот чертов отчет в квартире без всякого присмотра и что на другой день, когда хотел забрать его и передать премьер-министру, он исчез. Никто мне не поверит. Исчезновение Пикмаля ничего не упрощает — наоборот. Будут говорить, что я каким-то образом спрятал неугодного свидетеля. Единственное, что могло бы меня спасти, — это разоблачение похитителя.