— Ты мне нужен.

— Надеюсь. — Он заулыбался, засверкал глазами, медленно протянул руку и осторожно тронул пальцем ее нос. — Надеюсь, что нужен. Кто еще тебе колбаски принес бы? И миндальных пирожных, да? Отвечай честно — все дело в этом, правда?

— Правда, — честно ответила она, глядя в синие смеющиеся глаза и чувствуя мгновенное облегчение. Она всю жизнь избегала драматических сцен и высоких слов, и сейчас обрадовалась тому, что он все превратил в шутку. Ему совершенно не обязательно знать, что это вовсе не шутка — колбаска, пирожные, халат, сапоги… Дурацкий китайский кабак, спокойный сон посреди дня, бесцельная прогулка по вечерней Москве. Никто никогда не интересовался, что она ест, когда отдыхает и во что одевается. Только бабушка и дедушка, но это было давно, еще в детстве, но детство кончилось рано, когда старики стали болеть и слабеть, и ей самой пришлось о них заботиться. Сначала — о них, потом — еще и о муже, потом — о детях. Она забыла, что это такое — когда кто-то заботится о тебе. Она даже и не догадывалась, как это ей нужно.

Евгений убирал с тумбочки остатки их ужина, заворачивал мусор в пакет, наводил порядок, не позволял ей, как он сказал, «пачкать руки», потом помогал ей одеваться, застегнул «молнии» на новых сапогах, подал дубленку, проверил, не забыла ли она новые рукавицы… Она чувствовала себя маленькой, беспомощной и зависимой, но нисколько не боялась этого чувства, потому что о ней заботился он — большой, сильный и родной.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросил Евгений, уже собираясь распахнуть перед ней дверь. — Мне иногда страшно хочется узнать, о чем ты думаешь. Вот прямо сейчас, вот в этот момент.

— О тебе, — ответила она с готовностью.

— И что ты обо мне думаешь?

— Что ты большой, сильный и… — Она на миг запнулась, поймала его взгляд, почувствовала, как запылали щеки, и выпалила: — И красивый.

Евгений внимательно рассматривал ее смущенное лицо, вздыхал, хмурился, шевелил усами и наконец строго спросил:

— Вот интересно, я от тебя правды когда-нибудь добьюсь?

— Какой правды? — удивилась Тамара.

— Всей правды, — так же строго сказал он. Помолчал, повздыхал, разглядывая ее лицо, закрыл дверь и сунул ключ в карман. — Знаешь, малыш, мне все время хочется тебя спрашивать… Обо всем. О тебе. И чтобы ты рассказывала, рассказывала, рассказывала… Я, наверное, всю жизнь слушать мог бы.

— Спрашивай, — легко согласилась она, не слишком вдумываясь в смысл разговора, потому что как раз сейчас была целиком поглощена впечатлением от новых сапог, в которых даже походка изменилась. — Жень, ты спрашивай о чем угодно. Я на любой вопрос отвечу.

Они молча шли по длинному гостиничному коридору, потом вышли в темноту зимнего вечера, потом свернули в какую-то старую, узкую, не очень хорошо освещенную улочку, Евгений вел ее за руку и молчал, и она молчала, ей нравилось молчать вместе с ним, это было даже лучше, чем разговоры, хотя и разговаривать с ним было хо-рошо, и просто смотреть на него, и ловить его взгляд, и думать: а о чем он думает? Они вдруг остановились, Тамара подняла глаза, выплывая из блаженного покоя, огляделась — парк какой-то, старый, немножко запущенный, медленный редкий снег, чей-то молодой смех во дворе дома через дорогу… Кажется, все это было, только не здесь, а где-то далеко, в другом месте… Ах, ну да, это было в ее дворе, давно, еще в прошлой жизни. Год назад.

— Вопрос первый, — сказал Евгений так, будто не было этого почти часового молчания, будто без паузы продолжился их разговор в гостинице. — Первый вопрос у меня к тебе такой: ты за меня замуж выйдешь?

Поезда, гостиницы, самолеты, дома отдыха, санатории, чужая дача, палатка посреди леса, избушка на курьих ножках в дальней полувымершей деревне, шалаш в лесничестве, рай в шалаше, запретный плод в раю — только в раю вызревают запретные плоды… Господь не знал, что запрещает. Или знал? Потому и запретил, что не смог разделить счастье и боль, восторг и тоску, безграничную самоотверженность любви и безграничный эгоизм страсти. Не смог разобрать взрыв на составляющие его части, не смог убрать из взрыва опасность — потому и запретил. Но разве можно запретить взрыв?

Тамара жила в эпицентре взрыва, она сама была этим взрывом, каким-то очень долгим, никак не заканчивающимся взрывом. Она все ждала, когда это закончится, потому что никакой взрыв не может быть долгим, на то он и взрыв: мгновенная вспышка, пять тысяч градусов по Цельсию, оглушающий грохот — и конец. Конец всему. Всем, кто рядом. Конец жизни. И черный медленный пепел, заполняющий бывшую жизнь. Но взрыв все продолжался и стал частью жизни, нет, не частью — всей ее жизнью. Но в ее жизни были и девочки, которым не было дела до каких-то там взрывов, им была нужна мать, она не могла допустить черный медленный пепел в жизни дочерей. В ее жизни был дед — единственный настоящий папа, отобравший ее у смерти, у страшной медленной смерти длиной в целую жизнь одинокого, никому не нужного, больного ребенка. В последнее время он тревожился за нее, что-то чувствуя, выспрашивал, все ли в порядке на работе, а однажды сказал беспомощно:

— Доченька, я боюсь тебе помешать… Ты на меня не оглядывайся, ты как хочешь живи.

Она не знала, как справиться с этим, и только горячо и неумело молилась, выпрашивая у Бога здоровья и спокойствия для деда.

В ее жизни был Николай, вечно молчащий Николай, никогда ничего не спрашивающий, все понимающий, любимый ее дочерьми отец, любящий отец ее дочерей, часть ее семьи, часть ее жизни, двадцать лет вместе — шутка ли? К тому же абсолютно не приспособленный к самостоятельной жизни. Разве она могла скормить взрыву свою семью?

— Ты выйдешь за меня замуж? — двадцать лет назад спросил Николай.

— Да, — сразу ответила она.

Он заметно удивился, а потом даже как-то раз признался, что не ожидал ее быстрого согласия. Все-таки они были очень мало знакомы — вернее, он-то за этой второкурсницей следил уже полгода и даже осторожно оказывал знаки внимания. А она, погруженная до хохолка на стриженой макушке в учебу и в заботу о своих стариках, никаких знаков его внимания, кажется, не замечала. Эта маленькая красивая девочка со всеми была одинаково приветлива, доброжелательна, дружелюбна — и не замечала ухаживаний. Серьезная девочка. Он сразу понял, что из нее получится прекрасная жена.

Вообще-то она не собиралась выходить замуж так рано. Ей надо было закончить институт, а потом найти хорошую работу, чтобы не считать копейки из пенсий дедушки и бабушки, тем более что копеек не хватало — считай не считай. Старики уже стали слабеть и стареть, им не на кого было надеяться, кроме как на нее, ей не на кого было надеяться, только как на себя… И знаки внимания всех этих благополучных и безалаберных мальчиков она не замечала принципиально: все они не вписывались в ее жизнь, приглашали в кафе, назначали свидания и говорили о любви, а у нее каждый вечер был под завязку забит стиркой, штопкой, готовкой и зубрежкой, и это еще в лучшем случае, это если дедушка с бабушкой не болели… Любовь! Вот уж дурь-то… От безделья все это, с жиру мальчики бесятся.