Нет, с ума они ее сведут в конце концов. Что хоть происходит? А он еще утверждает, что с собственным сыном у него нет никаких отношений.

Она думала об этом непрерывно, и дома, и на работе, и стоя у плиты, и «на ковре» у начальства, и на дне рождения у подруги, и на пляже в отпуске, и на прогулке с Чейзом, и на полу возле кресла дедушки, и даже во сне, — и страдала от этих своих бесконечных дум, и не могла больше страдать — устала, страшно устала быть муравьем, зажатым в кулаке судьбы.

Объяснить все это Евгению она не могла, не находилось таких слов, которые он понял бы, а которые находились — те и ей самой казались неубедительными. И однажды, замученная своим страхом и его откровенным непониманием этого ее страха, она потребовала:

— Пообещай мне выполнить то, что я попрошу.

— Конечно, — легко согласился он. — Все, что угодно. А что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты поклялся… Мы оба поклялись… Нет, подожди. Просто повторяй за мной, хорошо?

— Хорошо, хорошо. — Он с интересом ждал продолжения и не замечал, как она волнуется. — Что повторять-то?

— Мы клянемся, — начала Тамара, замолчала, перевела дух и ожидающе уставилась на него.

— Мы клянемся, — послушно повторил Евгений и так же ожидающе уставился на нее.

— Мы клянемся, что никогда не причиним боли нашим родным, не разрушим наши семьи, не обездолим наших детей, не обидим, не оставим, не забудем тех, кто от нас зависит…

И он повторил за ней каждое слово — не сразу, запинаясь и замолкая надолго, меняясь в лице… Тамара жестко говорила:

— Ты пообещал. Повторяй.

Внутри нее все тряслось и холодело, и она даже думать боялась, чем все это кончится.

— Все? — спросил Евгений после того, как она, надрываясь, вытащила из него последнее слово клятвы. Черт знает, что он имел в виду. Все — это могло означать все, что угодно. Все.

— Все, — обреченно откликнулась она. И это тоже могло означать все, что угодно.

Они долго молчали, бредя по дорожке парка, слушали слабое шуршание листьев над головой — была осень, хорошая тихая осень, и багровые листья еще не опали, еще держались за ветки, еще не высохли до бумажного хруста, но уже научились потихоньку шуршать суховатым тайным шепотком. Летом они бормотали сытым сырым голосом.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросил Евгений не глядя на нее. — Только честно — о чем ты сейчас думаешь?

— О листьях, — честно ответила Тамара. Она всегда отвечала ему честно, а он никогда не верил.

— О каких листьях?! — Он и сейчас не поверил, изумленно вытаращился на нее, даже, кажется, рассердился.

— О кленовых. — Тамара вздохнула, подняла руку и погладила разлапистый лист в желто-красных разводах. — Листья осенью шепчутся. Летом у них совсем другой голос, совсем другой… А ты о чем думаешь?

— Гос-с-споди, — пробормотал Евгений сквозь зубы, отвернулся и пошел по дорожке дальше, чуть опережая ее. Помолчал, повздыхал и сказал не оборачиваясь: — А я думаю, что зря поклялся.

Она остановилась, внимательно пригляделась: уверенная неторопливая походка, прямая спина, развернутые плечи, независимая посадка большой светловолосой головы, руки в карманах… Может быть, он и в самом деле жалел, что поклялся. Все может быть. Но Тамара вдруг совершенно ясно почувствовала его облегчение. Как ни странно, это ничуть ее не задело, наоборот — его облегчение тут же передалось ей, и будто камень с души свалился, будто ощущение безысходности, с которым она жила так долго, вдруг рас-творилось в синем осеннем воздухе, унеслось тонким сигаретным дымком сквозь желто-красные кленовые листья в бледное осеннее небо — и там пропало. Странно все как-то. Наверное, она должна была бы обидеться, почувствовав его облегчение. Вон как он его скрывает. Вон как старательно демонстрирует свое разочарование. Или недовольство? В общем, какие-то сильные чувства. Тамара никогда не могла разобраться в оттенках сильных мужских чувств.

— Перерыв кончается, — буднично напомнила она, стараясь, чтобы он не понял, что она заметила его облегчение. — Пойдем уж, а то и пообедать не успеем.

— Ты после этого еще и о еде думать можешь? — Евгений продемонстрировал еще какое-то сильное мужское чувство. Кажется, раздражение.

— Могу, — миролюбиво откликнулась она. — Что ты, Жень, как маленький. Бабушка говорила: на меня обижайся, а не на хлеб. Переживание переживаниями, а кушать все равно надо. Я утром только пару оладушек перехватила, а до вечера еще далеко… А ты завтракал?

Она уводила разговор в сторону, уходя подальше от сильных мужских чувств, и он с готовностью последовал за ней, заговорил о том, что жена ему даже тарелку манной каши приготовить не хочет, практически всегда он питается в столовке, что это за жизнь, тут и язву нажить недолго… Тамара слушала эти его привычные жалобы, кивала с привычным сочувствием, и вдруг поймала себя на мысли: ну уж тарелку манной каши он и сам мог бы себе сварить… И тут же ужаснулась этой мысли, даже не столько самой мысли, сколько возникшему вместе с ней чувству насмешливого, отстраненного какого-то, высокомерного снисхождения: эх, мужики…

Они вернулись на работу, вместе пообедали в столовой, болтали ни о чем, даже смеялись чему-то — все как всегда, все в порядке.

После этого разговора они не встречались почти месяц. Не избегали встреч намеренно, не прятались друг от друга, не уезжали ни в какие командировки, но все-таки не встречались, даже на работе не виделись хотя бы случайно. Как-то само собой так получилось. А потом он однажды зашел к ней в кабинет среди бела дня, остановился у двери и, глядя синими тоскующими глазами, сказал:

— Малыш, я тебя люблю.

И все продолжалось по-прежнему.

Дед умер тихо и сразу. Еще вечером он смотрел телевизор, как всегда ругал правительство, играл с Наткой в шашки, по привычке доказывал Тамаре, что запреты врачей на острое и соленое — чистая глупость, вздыхая, съел овсянку и лег спать. Пару раз ночью Тамара вставала, заходила к нему, слушала его тихое спокойное дыхание, успокаивалась и опять ложилась. Нельзя сказать, чтобы ее мучила тревога, чтобы какое-то предчувствие было, — просто недавно дед простудился, несколько дней хлюпал носом и покашливал, вот она и послеживала, чтобы он чего не учудил, форточку бы не оставил открытой, например, или одеяло не сбросил. Это с ним бывало, он до сих пор считал себя сильным и здоровым, а сильные и здоровые должны спать при открытом окне и не должны кутаться в теплые одеяла.

А утром он не проснулся.

Разве она не знала, что это когда-нибудь случится? Она знала это и с ужасом ждала, старалась не думать, но часто думала, как это будет, как ей будет плохо… Она ждала, но удар все равно оказался неожиданным. И ей было гораздо хуже, чем она представляла. Она опять осталась одна. Сирота.

Народу был полный дом, даже удивительно, откуда они все взялись, вряд ли дед знал хоть десяток человек из всей этой толпы. Толпа приглушенно гомонила вокруг нее, медленно перемешивалась, пыталась присоединить ее к себе, вовлечь в свою непонятную и необязательную жизнь. В этой толпе свое сиротство Тамара ощущала еще острее. Смотрела на всех со стороны, из далекого далека, вяло удивлялась про себя: что они тут делают? Кто им ее дед, зачем они пришли? И Евгений пришел, он стоял у гроба рядом с Николаем, из своего далекого далека она смотрела на них и вдруг страшно удивилась: да ведь они похожи, почти как близнецы! Оба синеглазые и светловолосые, оба — с густыми усами, под которыми совершенно не угадаешь выражение рта, оба с широко развернутыми прямыми плечами, большими руками и крепкими длинными ногами. Только Евгений был несколько выше и массивней, а выглядел моложе. Какая-то малознакомая тетка в черном платке — кто такая, из соседей, что ли? — тоже заметила это поразительное сходство, сунулась к Тамаре любопытной мордочкой: