И тут же подумал: поэтому и Наденька на ней не зациклилась. Потому что пустышка! А этот столичный, так сказать, крендель решил всех пустышкой удивить?

– Он сказал матери: забудь, когда она спросила, чего он девушку знакомиться не привел. Она и забыла.

– А теперь чего вспомнила?

– А то, что сын, убежав к своей даме сердца с тортом и цветами, пропадал тогда два дня.

– Та-а-ак, и что? – Вот тут он неожиданно заинтересовался и даже глянул на Назарова с удивлением: – И где он мог быть, если с дамой не вышло?

– Он пил.

– Опа! А все утверждали, что непьющий!

– Пил с горя.

– А родители что же в эти два дня не всполошились? Мать же ко мне примчалась уже наутро, когда он из дома восемь месяцев назад ушел и не вернулся. А тогда что же? Звонил?

– Нет, не звонил. Его видел Горелов в супермаркете в паре кварталов от их дома. Видел пьяным. Он родителей и успокоил. Все, мол, в порядке с Валеркой вашим. Пьет он. Водку при нем покупал и закуску. Родители и притихли, стали ждать.

– А Горелов его тогда видел?

– Так точно. Более того, он видел краем глаза, как Листов повздорил с охранником супермаркета, когда выходил с покупками. Сильно повздорил, даже кулаками помахали они будто.

– Будто! – фыркнул Хмелев с досадой. – Что, точных сведений не мог раздобыть?

– Работаю, товарищ полковник, – обиделся Назаров. – Пока даже не сумел выяснить, кто из продавцов работал в ту смену. Бардак у них там полный с документооборотом.

– Продавцы-то тебе зачем, чудак-человек?! Тебе тот охранник нужен, с которым Листов чуть не подрался! – возмутился Хмелев и тут же подосадовал на свою команду, которая эти вот сведения почему-то упустила из виду, не раздобыла, не разнюхала. – Охранник, капитан!

– Так я знаю, кто был тем охранником, с кем повздорил Листов.

– И кто же?

– Рыков, товарищ полковник. Охранником, подравшимся с Листовым на выходе из супермаркета в тот день, был Рыков…

Языки пламени громадного костра, казалось, облизывали само небо. Пламя ежилось, будто от холода, корчилось, как от боли, вырывалось из-под дров, сложенных братом искусно и правильно, и вздымалось к небу. И вдруг там, наверху, словно наткнувшись на невидимую стену, пламя распадалось тысячью искр. Прекрасных, ярких, как звезды.

Егорка завороженно смотрел на костер. Потом поднимал глаза к небу, восторженно щелкал языком. Он почти не замечал, как ему горячо. Надо бы отойти подальше, а то на широких светлых штанах останутся подпалины. Мать станет ругаться и бить его по голове. А этого делать нельзя. Так доктор сказал. А еще он сказал, что каждый удар по голове может вызвать у Егорки приступ. Только он ничего не понимал – этот глупый, глупый доктор. У Егорки никогда не бывало приступов. У него просто бывало пусто в голове. Так пусто, что даже тихо позванивало. И тогда он зачем-то кричал, падал на пол, корчился и кричал. Может, боялся этой звенящей пустоты? И кричал, чтобы ее заполнить звуком собственного голоса? И вывести его из этого состояния мог только костер – большой, красивый, жаркий, рассыпающийся тысячью прекрасных искр.

– Нравится, братишка? Тебе нравится?

Сзади незаметно подошел старший брат Стас, которого Егорка очень любил и слегка побаивался, хотя он никогда его не обижал. Никогда, никогда. И по голове ни разу не стукнул, не то что мать.

– Егорка, тебе нравится? – снова спросил Стас и осторожно положил младшему брату руку на плечо.

Плечо у Егорки было широким, крепким, сильным. Он мог на нем таскать тяжелые мешки с сахаром и цементом, если просили помочь на рынке. И его плечами любовались некоторые молодые женщины там же, на рынке. Одна даже недавно поводила пальцем по его груди, спине, плечам и проговорила странным глухим голосом, что она бы с ним запросто, если бы он был, как все.

Он ничего не понял тогда. И не понял, почему мать так рассвирепела. И бросилась с кулаками на ту молодую женщину. А его снова ударила по голове.

– Мне нравится. Мне хорошо, – кивнул Егорка и странно улыбнулся брату. – Красивый костер. А зачем?

– Я для тебя постарался. Ты же плакал…

– Да?

Егорка зажмурился, пытаясь вспомнить, но ничего, кроме звона в ушах, не вспомнил. Мать с утра снова била его по голове. На рынке била. Когда он пальцем начал в спину полицейскому тыкать и громко кричать, что это тот самый малый – осьминог!

Он часто приходил на рынок. Почти каждое утро. Покупал зелень, помидоры, абрикосы и виноград. И шел на службу. И Егорка, глядя ему в широкую спину, рассматривая его длинные ноги и крепкую задницу, думал, что парня, наверное, совсем не кормят дома завтраком. Если он покупает все на рынке рано утром и идет с этим на работу.

– Тебе лучше? – снова спросил Стас и погладил брата по русоволосой голове.

– Мне хорошо, – он широко распахнул руки, будто хотел обнять яркое пламя. – Мне нравится…

Братья не видели мать, которая наблюдала за ними из окна дома. Не видели, не могли знать, о чем она думает, выкуривая сигарету за сигаретой. Старшему – Стасу – не нравился запах табака в доме. И он всякий раз неодобрительно на нее косился, заставая с сигаретой. Но ничего не говорил. Не имел права. Он пока еще жил в ее доме, а не наоборот, черт побери!

Дом – большой, крепкий, с большими окнами, великолепной мансардой, красивым кафельным полом – достался ей от мужа, отца сыновей. Он построил его на этой улице, где селились все сплошь богачи, намереваясь тоже стать богатым. Богатым, удачливым, счастливым семьянином. Не просто же так он взял в жены самую прекрасную женщину на побережье, да! И не просто взял в жены, а отбил у своего лучшего друга! Долго отбивал, настойчиво.

Друг не выдержал предательства сразу двоих самых близких людей, запил и утонул спьяну. Его мать долго горевала и все кляла и кляла Машу и ее супруга. Кляла и кляла…

И накаркала, старая ведьма!

Нет, поначалу все было славно. Они жили хорошо, даже зажиточно. Первенец родился крепким, здоровым, спокойным. С ним вообще не было проблем. Муж приносил в дом хорошие деньги. Как он их зарабатывал, Машу совершенно не интересовало. Главное, что в доме не переводились деньги. Все остальное было неважным. Ходили какие-то нелепые слухи о его черных делах. За ее спиной шептались. Ну и что?

– Стыд не дым, глаза не выест, – хохотала мать, высоко запрокидывая голову, принимая от мужа очередной дорогой подарок. – Мне плевать! Главное, чтобы у нас все было хорошо.

Всегда…

Всегда продлилось недолго. Все хорошее закончилось с рождением Егорки. И то не сразу. Они почти год любовались и не могли нарадоваться на ясноглазого, русоволосого мальчугана. Он был веселым, подвижным и казался вполне здоровым. А потом как гром среди ясного неба прозвучал приговор врачей: