Только Макси, молча проследив, как я – пистолет в руке – сопроводил Накиса в наручниках, не выдержала и взорвалась:

– Что здесь происходит, черт подери? Могу я знать, что происходит? Или я для вас никто?

– Ты для нас все, Макси, – подмигнул я. – Особенно когда с закрытым ртом. – И уже серьезно добавил: – Они на нас полиции настучали. Дали координаты. Теперь драпаем…

– Господи! – простонала Макси. – Куда мы теперь?

– Иди еще раз проверь каюту, подсобки. Все ли взяли. А то тряпки твои во всех углах…

– Как и ваши носки! – огрызнулась она.

– Быстрее, времени в обрез!

Вновь появившись на палубе нашей яхты, Макси, встала у борта и, мрачно посмотрев на меня, а потом на шефа, сидящего на корме, заявила:

– Никуда я не поеду. Вы как хотите, а я остаюсь. Мне они ничего не сделают. Связалась, блин, с бандитами. Думала, нормальные люди… Все, конец, финита! Дайте мне денег и гуд бай! Хочу жить, как все. Хватит на мою задницу приключений. Отпустите меня, пока вы тут еще никого не прикончили.

– Иди сюда! – приказал я.

– Пошел на хер! – сказала она.

– Что, перегрелась? – сказал я, гоня куда подальше собственную предательскую мысль – остаться на нашей яхте, поднять парус и дунуть налегке, растаяв без следа в голубой дымке неизвестности. Но это была лишь секундная слабость.

– Это вы тут перегрелись, ублюдки, робинзоны херовы!

Не знаю, почему она вспомнила Робинзона. Я посмотрел на шефа. Он слабо усмехнулся пепельными губами и сказал:

– Ладно, отпусти ее, Андрей.

Я демонстративно кивнул, и не успела Макси оценить ситуацию, как я освободил носовой кнехт и оттолкнул ногой соседний борт:

– Вали…

Несколько секунд Макси в оцепенении смотрела, как растет между нашими белоснежными бортами фиолетово-зеленый провал, а затем с криком: «Нет!», двойным прыжком одолела пространство, разделившее было нас и, воткнувшись с лету в меня, зарыдала:

– Сволочи! Предатели! Иуды…

Оставив ее объясняться с шефом, я спустился в отсек, посмотрел данные навигатора на момент отключения и еще раз прочел сообщение Накиса – увы, он правильно указал наши координаты. Я сверил наш путь по карте и ахнул – за шесть часов до встречи с «Ларисой» мы прошли всего восемьдесят миль и не к Сардинии, а гораздо южнее. Бред какой-то. Судя по нашему местонахождению, до Сардинии было ровно столько же, сколько и вчера, когда мы покинули Менорку, миль двести пятьдесят, то есть в лучшем случае восемь-девять часов пути. Теперь с таким же успехом можно было плыть и в Африку, до Туниса, только я совершенно не представлял себе, как мы будем спасать свои шкуры среди арабов – не дай нам бог еще каких-нибудь там фундаменталистов… Похоже, Макси всю свою вахту ходила по морю кругами (потом она призналась, что заснула за штурвалом, вернее, прямо на нем, а проснувшись, обнаружила по компасу, что мы вместо востока чешем на запад, к Каталонии…) Да, дорого нам обошлось отсутствие навигационной системы.

Невинность я потерял рано – в четырнадцать лет, при роковых обстоятельствах, и с тех пор не знал покоя. Но в другом смысле – я ведь никогда не был бабником, и то, что у них, у баб, между ног, никогда не было для меня фетишем, главным в жизни, как и самочувствие моего собственного члена. Главным для меня было нечто, далеко от меня отстоящее, но, тем не менее, под влиянием прочитанной литературы кажущееся вполне достижимым: я хотел стать сверхчеловеком, я хотел переступить через порог тайны, отделяющей простого смертного от непростого… Я хотел стать особенным, избранным. Я знал: такие люди есть, – я говорю вовсе не о Христе и не о Будде, и даже не о Рамакришне, Кришнамурти и Шри Ауробиндо – я хотел подняться хотя бы на уровень учителей, проповедующих идеи великих, светочей человечества, я хотел стать хотя бы маленьким факелом, фонариком, лазерным лучиком, пронзающим нашу человеческую тьму.

Но тогда, в свои четырнадцать, я был еще слеп, жил, как насекомое – инстинктами, и они, инстинкты, говорили мне, что заниматься онанизмом нехорошо… Тогда уже целый год прошел у меня под знаком борьбы с этим ущербным явлением, – борьбы, заключающейся в том, что, каждый раз, выпуская из себя фонтанчик матовых брызг, я испытывал стыд от собственной неполноценности, поскольку знал, что ТАКОЕ следует делать не с самим собой, а с женщиной. И я твердо решил стать мужчиной. Тем же был озабочен и мой друг Володька, тем более, что он был на полгода меня старше и хвастался тем, что у него уже набухли и болят соски. Он говорил мне, что это признак возмужалости и что теперь от него могут быть дети, однако в голосе у него звучало сомнение – вдруг его грудь превратится в женскую… Успокоился он только после объяснений с отцом. У меня соски еще не болели, но занимался я онанизмом ничуть не меньше Володьки. Иногда мы предавались этому греху вдвоем, избирая в качестве объекта вожделения одну из обнаженных красоток на колоде карт, которую Володька нашел у отца. Карты были явно кустарного производства, может, даже из какой-нибудь зоны. Интересно, что при том совместном удовлетворении своих сексуальных амбиций нам ни разу не пришло в голову попробовать это друг с другом; спасала нас от расширения сексуального поля деятельности, пожалуй, лишь наша дремучесть.

У Володьки были оба родителя, оба работали в гараже, и после школы до пяти вечера комната, в которой они жили, была в нашем распоряжении. Она была гораздо просторней, чем у нас с матерью, и там мы и проводили свое свободное от взрослых время. Деревянный, двухэтажный Володькин дом был как раз на моем пути в школу. Володька жил на втором этаже. Сложив вдоль стенок посторонние предметы, сдвинув в сторону стол и стулья, мы занимались в центре комнаты вольной борьбой, изучали приемы, описания которых вместе с картинками мы нашли в одной замечательной брошюре, выпущенной издательством «Физкультура и спорт». По очереди мы отрабатывали их друг на друге, а затем проверяли на своих хлипких одноклассниках в спортивном зале школы. Бросок через бедро или через плечо в комнате мы не могли себе позволить, так как обязательно что-нибудь опрокинули бы, но борьба в партере почти ничем нас не ограничивала, и мы представляли себе, как будем вот так же распинать и обездвиживать непослушных женщин. Но не только их… После таких занятий мы чувствовали себя сильнее тех, кто нас окружал, мнили себя избранными – не это ли сформировало потом мою идею стать сверхчеловеком? Я был убежден, что в двадцать лет стану мастером спорта, хотя еще не знал, в каком виде. Так и получилось.

Невинность я потерял из-за спичек. Точнее, из-за их отсутствия.

Однажды поздней осенью, в сырь и грязь, когда не переставая шли мелкие холодные дожди, и небо висело над самыми крышами домов, поглотив до того Хибины, когда особенно отрадно было сидеть дома, в тепле Володькиной комнаты с жарко натопленной печкой, мы, отработав очередной прием в партере, захотели чаю. Но спичек в доме не оказалось. Володька уже обшарил все мыслимые уголки и теперь озадаченно смотрел в потолок, что-то соображая.