Его зовут Евстафий, Эсташ. Эсташ Лафий. Когда он сообщил мне эти сведения в Бюро по найму, я не поверил своим ушам. Простим ему его фамилию[1]из уважения к восхитительному и столь редкому имени, превращающему его в моего близкого родственника, поскольку и Евстафий, и Сюрен на воровском наречии обозначают «острый нож».

Я издали уловил нечто сильное и моложавое в силуэте «потрошителя», работавшего в глубине ямы. Стоя под откосом, вооруженный чем-то вроде мачеты, потрошитель подстерегает объемистые предметы, выбрасываемые сортировочным барабаном и скачущие прямо на него. Для начала надо увернуться от них, как от дикого буйвола, потом атаковать и уничтожить. Пакеты с бумагой или тряпками должны быть вспороты, скатанные ковры — аккуратно расстелены по земле, ящики разломаны, бутылки разбиты. Цель этих действий — избежать образования пустот, способных создать на глубине воздушные пазухи. Эсташ справлялся с обязанностями потрошителя с каким-то спортивным азартом, тронувшим мое сердце и даже то, что чуть ниже его. В каждом движении меня изумляло его сильное и гибкое тело, и я испытывал сладостный шок, когда он, наклоняясь вперед, цеплял свою жертву, движением таза откидывался назад, раскрывался и выгибался, как натянутый лук.

В конце дня я вызвал его в фургон, служащий мне конторой и временным местом отдыха. Он не явился, а наутро исчез. Это мне наказание за то, что прибег к методам нормально-принудительного общества, которые он, должно быть, не выносит. Я не совершу второй ошибки, расспросив его товарищей по труду. Мой единственный шанс — обежать все грязные гостиницы и притоны (вино-наливки-дрова-уголь) Роана и попытаться отыскать его. В городе побольше у меня не было бы никакой надежды. Здесь — быть может, а вдруг…

………………………

Эсташ! Евстафий! Нет, невозможно, чтобы, обладая таким восхитительным именем, ты еще долго ускользал от меня! Тем не менее пришлось найти другого потрошителя для Чертовой ямы, но мне теперь приходится просто насиловать себя, чтобы проявлять хоть тень интереса к данному предприятию. Однако дело налажено правильно, крепко, по природе должно приносить мне удовлетворение, и роанское «серое вещество» держит свои посулы, хотя мой измельчитель доходит уже до самых глубин. Мы уже закончили на дне ямы два слоя отбросов, разделенных слоем песка, и знаем, куда идем.

Но не будет у меня мира ни в уме, ни в сердце, ни в чреслах — noûs, thumos, epithumetikon, — как говаривал наш учитель греческого, — до тех пор, пока не найду Эсташа. Порой я бываю даже близок к отчаянию. Александр впал в уныние оттого, что ему не хватает Евстафия! Если б раздался этот вопль, кто бы им озаботился? Однако разве мое горе не стоит любого другого?

Я охотно воображаю, что каждый человек — это некая комбинация — уникальная, — опробованная природой наугад, как выбирают билет в лотерею. Номер набран, и она выпускает таким образом определенного индивида в некую среду. Что из этого выйдет? В огромном большинстве случаев ничего примечательного не выходит. Но иногда выпадает куш, и результат называется И.-С. Бах, Микеланджело или Эйнштейн. Когда номер исчерпывает свои возможности, его стирают, дабы дать шанс другой комбинации, потому что место ограничено. Так, наступит — надеюсь, скоро — момент, когда Госпожа Природа решит: «Хватит продолжать эксперимент по имени Александр Сюрен. Ждать от него больше нечего. Да сгинет!» И я тут же умру. И это будет прекрасно. Потому что смертельный приговор будет вынесен тогда, когда мгновения моей жизни перестанут быть новыми атрибутами, обогащающими мою сущность, и превратятся в последовательные точки перехода без изменения качества.

………………………

Поймал! Прекрасная чернявая и белорукая рыбка еще свободно плавает, но в том единственном пространстве, которое оставляет ей мой садок. Спасибо, Господи, благословляющий охотников, провидение рыбаков!

Я дошел до последней крайности. Или, по крайней мере, так полагал. Жизнь состоит из последних крайностей. Нет, скажу честно, в тот вечер похвастаться было нечем. Уныние. Ком в горле. Ощущение, что брожу много лет по бесплодной пустыне. Унылая гетеросексуальность, повсюду выставляющая свои жалкие побрякушки. Мир негостеприимный, необитаемый. Ведь я натура цельная, человек-монолит! Любовь = сердце + секс. Другие — их большинство, — выходя на охоту, оставляют сердце дома. В переднике нянюшки или мамаши. Так безопасней. Больная или старая любовь разлагается на две составляющие. Иногда — распространенный случай среди гетеросексуалов — желание угасает. Остается лишь нежность. Нежность, основанная на привычке и знании другого. Иногда, наоборот, атрофируется способность к нежности. Остается лишь желание, тем более жгучее и властное, чем суше оно становится. Такова обычно участь гомосексуалистов.

Эти два вида вырождения мне не угрожают. Физическое желание и потребность в нежности переплавлены во мне в единый слиток. В этом и есть определение силы, здоровья. Эрос-атлет. Да, но сила коварная, здоровье опасное, энергия, подверженная взрывам и вспышкам пламени. Потому как отсутствие добычи, означающее у других только неутоленное желание, у меня вызывает отчаяние, а присутствие жертвы, приносящее другим только удовлетворение желания, в моем случае вызывает помпезность, торжественность страсти. Со мной все всегда исполнено патетики.

Закончив обход таверн, пивных, баров, бистро, кафе, распивочных, рюмочных и прочих распределителей пойла, опалив желудок всеми стаканчиками белого сухого, которые пришлось-таки принять в ходе расследования, — к одиннадцати часам я оказался в окрестностях площади Промпопюль, где развернул свои наивные роскошества и цветные гирлянды ярмарочный балаган.

Мне всегда нравилась мишурная атмосфера и грубые уловки народных гуляний. Все фальшивое притягивает меня, и я смотрю на стразы так, как смотрел Великий Могол на Кохинор. И кроме того, конечно, такие места благоприятны для охоты. Это единственное, что способно выманить меня из дома, я уже говорил об этом. Павильоны и карусели привлекают толпу подростков — часто ватагами, и тогда они трудноуловимы, но иногда и по одному — оробевших, безденежных и все же ослепленных, вознесенных этой атмосферой высоко над собой, на уровень эстетики и авантюры, где все кажется проще, нежели в атмосфере ежедневной рутины. Плебеи просто так не мечтают. Им нужно навязать зрелище или праздник. Тогда они расположены раскрыться чуду Сюрена.

Я уже присмотрел одного, и его зябкий, золотушный вид, белизна худого лица, перечеркнутого тяжелой черной прядью, тронули меня, во мне появилась жалость — чувство новое для меня, и я все думаю, не является ли оно самой замысловатой и скрытно-заразной формой желания. Я смотрел на него и видел, что он видит, что я вижу его, — сладостные и головокружительные отсветы, делающие из охотника жертву и из добычи — хищника.

И тогда свершился театральный трюк, от которого у меня перехватило дыхание и о котором я не могу вспоминать даже теперь без дрожи удивления и радости — и сомневаюсь, чтобы живость впечатления когда-либо сгладилась, так оно ярко. Возникнув неизвестно откуда, другой юноша, старше и крепче, приблизился к бледному мальчику, шлепнул его по плечу и, обвив рукой, прижал к подмышке кратким и мощным объятием, от которого тот покачнулся. Я тотчас узнал Эсташа, и образ его поразил меня вдвойне, из-за яркого света лампочек и петард, которые его окружали, и присутствия бледного мальчика, который придавал ему неожиданную плотность. Я уже говорил о своем пристрастии в области меблировки и декорации не только к копиям, но к копиям копий. Но я не мог даже вообразить, что мои ловчие угодья в их восхитительном и поразительном изобилии доставят мне эротический эквивалент идеи идеи, копии копии: добычу добычи. И я нашел здесь тонкую связь с помойным портретом Роана, этим серым веществом, столь богатым абстракциями, что книги растут на нем как грибы.