Я поклялся ему всеми святыми, что я приехал, напротив, чтобы найти иное решение проблемы переработки бытовых отходов, что метод послойной закладки как раз и позволяет избежать сооружения мусоросжигающего завода. Он ушел, что-то пробурчав.

Такова на самом деле главная тема, которая будоражит «Крановщики». В ходе недавнего собрания Муниципального совета была затронута проблема переработки отходов, и при этом среди прочих рассматривалось уничтожение сжиганием. Когда местная газета поместила отчет об этих спорах, мирок тряпичников закипел. Действительно, сжигание — это гибель сотни мелких ремесел, прямо или косвенно связанных с утилизацией. Но когда принадлежишь к их гильдии, то понимаешь, что это гораздо хуже. Это грубая, смертельная атака, не только физическая, но и моральная, потому что огонь заводов по сжиганию отходов сходен с кострами инквизиции. Нам, отщепенцам, сразу ясно, что это нас хотят бросить в огонь телом и душой. Но, конечно, посмотреть надо. В Исси-ле-Мулино, на берегу Сены, работает современный завод по переработке сжиганием. Надо мне туда съездить. По правде говоря, оказий представлялось немало. Не хватало храбрости. Я чую идущий оттуда запах серы, от которого меня прямо корчит. Вот вам довод, опровергающий облыжные домыслы моего брата Постава (Постава-благонамеренного), который, когда я являлся, думал, что перед ним дьявол. Ад не то место, о котором мечтают лоботрясы, а то, куда порядочные люди мечтают их бросить. Маленький нюанс! И все равно. Данте, собирающийся следовать за Виргилием, должно быть, изведал колебания, довольно сходные с моими. Но я поеду, поеду, коль надо!

P. S. Странная и зловещая параллель! В тот самый час, когда обсуждается сжигание бытовых отходов, мрачные слухи доносятся из Германии, которую в данное время Адольф Гитлер переустраивает по собственному усмотрению. Гомосексуалисты массово арестовываются и без всяких юридических процедур отправляются в концентрационные лагеря, где умирают от плохого содержания. Естественно, гетеросексуальный сброд ни слова не скажет об этом коллективном преступлении. Дураки и подлецы! Как можно вам не знать, что, сделав первый шаг, тиран замахнется на следующее избранное меньшинство и отправит на заклание священников, профессоров, писателей, евреев, профсоюзных активистов, — откуда мне знать? Но тогда сегодняшнее молчание заглушит ваши гневные крики. Память о сегодняшнем молчании опровергнет лицемерные жесты вашего возмущения.

Александр

Я не хотел возвращаться в квартал церкви Сен-Жерве, где прожил пятнадцать лет с мамой. С тех пор, как бедняжка умерла, мое горюшко не исчезло. Горюшко? Да, потому что оно характеризуется как умеренностью, так и постоянством. Как трудно познать себя! Некоторый опыт и созерцание других настроили меня на то, что смерть мамы вызовет во мне резкую боль, из которой мне потом удастся выбраться, как из опасной болезни, сначала окрепнув, а потом и окончательно выздоровев без ощутимых последствий.

Все вышло как раз наоборот. Сначала я ничего не почувствовал. Потребовались недели, даже месяцы для того, чтобы ужасная весть проникла в меня, как будто ей пришлось медленно и кропотливо преодолевать неверие сердца. А горе, тем временем, вступало в силу. Боль незаметная, без приступов, без рези, но не скрывавшая своей окончательности, неисцелимости. Все просто: у других горе острое, у меня — хроническое. Смерть мамы похожа на гнойную язву локального характера, с которой в конце концов свыкаются денно и нощно, но она сочится гноем — бесконечно и без надежды на рубцевание. Некоторых движений и потрясений все же лучше избегать, и я не ходил без нужды смотреть на окна улицы Барр.

Стартовав с Лионского вокзала, я фланировал, зажав в одном кулаке Флеретту, в другой — легкий саквояжик, настроение было игривое, я немного заблудился, спустился по проспекту Домениль до площади Феликс-Эбуэ и наткнулся на маленькую улочку, название которой заставило меня задрожать от удовольствия: Брешолу, Волчье логово. Нет сомнения, я прибыл на место. К тому же я откопал там одноименный отельчик. Я снял там комнатку, сопровождаемый патроном, у которого я тут же нашел сходство с волком. Я немедленно вернулся на улицу, оставив свой чемоданчик на покрывале кровати в знак вступления во владение. Ловчий дух тянул меня в сторону Венсенского леса в силу его известных охотничьих ресурсов. Но меня оберегала менее фривольная судьба, и не успел я сделать нескольких шагов, как мое внимание привлек вход в церковь, довольно внушительную и совершенно новую. Я испытываю сложные чувства по отношению к католической вере. Я не могу, конечно, забыть, что первые пылкие порывы моего отрочества были окружены атмосферой религиозного колледжа и неотделимы от обрядов и молитв, которым они придавали и жар и цвет. Но с тех пор я не раз бывал возмущен низостью некоторых служителей церкви, вносящих свою лепту в пропаганду идеи Бога-гетеросексуала, который шлет громы Свои на инакоблудящих. Я — как те африканцы, которым нужна чернокожая Богородица, или жители Тибета, требующие узкоглазого младенца Иисуса, и я не представляю себе Бога иначе, как с пенисом, высоко и твердо подъятым на тестикулах, — памятником во славу мужества, принципом созидания, святой троицей, хоботастым идолом, подвешенным точно в центре человеческого тела, на полпути между головой и ногами, как святая святых храма расположена на полпути между трансептом и апсидой, поразительным союзом шелковистой мягкости и мускульной крепости, слепой, вегетативной, бредовой силы и трезвой, расчетливой охотничьей воли, парадоксальным источником, струящимся то аммонийной мочой, квинтэссенцией всех телесных нечистот, то семенной жидкостью; машиной войны, тараном, катапультой, но и цветком трилистника, эмблемой пламенной жизни… Никогда не устану славить тебя!

Внушительная церковь Святого Духа, странным образом смешивающая современность и византийство, сразу же привлекла и заинтриговала меня. Холодная фантастичность фресок Мориса Дени, мятежный и трогательный «Крестный путь» кисти Девальера, и особенно мозаичные фрески, огромный купол, созданный словно нарочно служить фоном для полета Святого Духа и его венцом — та немного экзотическая, веселая, живая атмосфера, столь непривычная для западных церквей, всегда более посвященных культу смерти, чем прославлению жизни, — все это обрадовало меня, придало легкости, исполнило того расположения духа, которое, возможно, близко благодати.

Я собирался вернуться на улицу, как вдруг столкнулся со священником, чье бескровное лицо и горящие глаза поразили меня, к тому же и сам он казался пригвожден к месту моим появлением.

— Тома!

— Александр!

Его легкие и белые, как голубки, руки легли мне на плечи.

— Они были с тобой не слишком жестоки, — сказал он, смотря на меня с такой силой, что я чувствовал, как его взгляд буквально засасывает меня.

— Кто «они»?

— Годы.

— С тобой они обошлись просто прекрасно.

— Ну, я!

Его рука взлетела в направлении золоченого купола.

— Я не тот, кого ты знал в «Фаворе». И даже не тот, кем был еще пять лет назад. Я прошел долгий путь, Александр, и испытал медленное и глубокое преображение. А ты?