Теперь с ним можно было говорить только о том, что нравилось ему. Это напоминало мне разговоры с трехлетним малышом, который повторял за тобой твои же понравившиеся ему фразы. Например: «Мама нас любит». – «Да, мама нас любит». – «Мама любит Валерика». – «Да, мама любит Валерика». Это было понятно и приятно.

«А кто ручки испачкал? Почему Валерик молчит? Валерик не хочет говорить, почему он испачкал ручки?»

Валерик молчал. Ему не нравилось, когда его тыкали в его «грязные ручки». Не нравилось, когда говорили, что он неудачник, что он ничего не умеет и не хочет уметь, что его выгнала женщина, которая и сама-то никому не нужна. Не нравилось, что родители жены настраивали его дочь против него, что собственная мать постоянно его пилила, а сестра и вовсе перестала с ним разговаривать. Что к тридцати пяти годам у него, по сути, не было друга, с которым он мог бы снять все эти чертовы маски, одну за другой, и просто откровенно поговорить.

А ведь настанет время, когда все эти маски настолько прирастут к лицу, что их будет уже не отодрать. И вот тогда он даже наедине с собой не сможет разглядеть себя ни в зеркале, ни в собственной душе.

6

Но пока мы шли к метро, я глотал джин-тоник и слушал откровения, может быть, уже последние в его жизни, обращенные к человеку. Механизм разрушения был запущен, и он работал исправнее любых часов.

– Ты не пробовал записать свою жизнь? – спросил я его.

– Записать свою жизнь? Зачем? – не понял он.

– Ну, просто. Ты порой так забавно рассказываешь, с таким своеобразным юмором – мне кажется, из всего этого могла бы получиться неплохая книга. Повесть или роман, почему нет?

Мне самому показалось это забавным, а вдруг и правда получится? Стихи стихами, куда они денутся, хотя давно уже нужно было признать, что они никуда не годятся, так почему бы не попробовать себя в ином качестве?

– Это ты думаешь, что они никуда не годятся, у меня на этот счет другое мнение, – сказал Валера, жмурясь, как кот, на солнце.

– Ладно, речь сейчас не об этом…

– Критериев нет, – продолжал он, блаженно улыбаясь, словно и не слышал моих слов. – Кто-то любит Есенина, кто-то Бродского…

– А кто-то Васю Пупкина с третьего этажа, – перебил я его. – Ты это хочешь сказать?

– Именно.

– Следуя твоей логике, Вася Пупкин ничем не хуже того же Бродского?

– Для того, кто его любит, даже лучше.

– Но ты же понимаешь, что Вася Пупкин – не Бродский? Ты не можешь не понимать их неравнозначности.

– Я этого не знаю, – продолжал он улыбаться своей резиновой улыбкой.

Конечно, тут он отстаивал свою несостоятельность в стихах, но кто не давал ему другого шанса?

У всех был шанс, вот что я сумел внушить ему в тот день.

И Валера начал писать. Это было удивительно, но он даже купил у моего приятеля печатную машинку без двух литер, когда-то бывшую моей, и основательно сел за писанину. До того никогда не заморачивавшийся формальной стороной дела, кропавший стишки в блокнотиках, он сразу понял, в чем он раньше терял. Печатная машинка как первый необходимый атрибут большой литературы – вот где был залог вдохновенного труда.

Он сразу определил для себя каждодневную норму – две страницы с полуторным интервалом, и теперь ничего не хотел слышать о сверхурочных рабочих часах на стройке. Ни за какие деньги он не соглашался на дополнительные халтуры, которые могли бы помешать его вечерней встрече с печатной машинкой, что безмерно злило Бориса и наполняло уважением Омара и меня. У Валеры появилась Цель, и она, собрав все его разрозненные части воедино, сделала его сильным. По крайней мере, мы не могли вот так просто отказать нашему бригадиру.

– У него все получится, – говорил мне Омар под пиво в трамвае к метро. – Я верю в Валеру.

– Дай-то бог, – отвечал я. – Наверное, он это заслужил…

Через два года у Валеры Сорина вышла первая книга тиражом восемь тысяч экземпляров. У нее было какое-то идиотское название, но издали ее хорошо: пятьсот белоснежных страниц под твердой обложкой, пахнущих клеем и типографской краской. Это был плутовской роман на современный лад, где главный герой – любимец женщин и просто славный малый – в поисках счастья, богатства и любовных утех летит по жизни мотыльком, совершенно не боясь пламени.

Издательство, выпустившее книгу, называлось «Соитие», и это название было подстать самому роману, напичканному пикантными сценами. Еще у Валеры был такой необычный стиль – он писал радостно. Было видно, что автору нравится абсолютно все: и герой, и его многочисленные подруги, и Петербург, в котором происходило действие, и весь этот увлекательный процесс, называемый сочинительством. Ликование так и било ключом со всех страниц, и это, пожалуй, было самым замечательным и самым безобразным в этой книге. Если поначалу это приятно удивляло, то к десятой странице начинало настораживать, а к двадцатой ты понимал, что тебя принимают за полного идиота. Только они могут бескорыстно восторгаться буквально всем, что их окружает, не выражая больше никаких эмоций.

Понятия не имею, чем руководствовалась издательша, густо накрашенная женщина средних лет, решая издать Валерину писанину, но она буквально влюбилась в нее. Узнав адрес по «Желтым страницам», он принес ей отпечатанную на машинке рукопись. Все «М» и «А» были выведены в тексте шариковой ручкой. Это сильно удивило издательшу, и она тут же взялась читать. Она читала весь рабочий день, потом по дороге домой дочитывала в метро и хохотала на весь вагон. Она не могла сдержать слез от смеха, Валера попал в точку. Возможно, даже в точку джи, потому что на следующий же день с ним был заключен договор.

«Это универсальная литература, – сказала издательша своему редактору, который по совместительству был ее мужем. – Она подходит для любого читателя. Это просто восторг какой-то, пир духа». Тот промолчал, только поднял брови, ничего, впрочем, этим не выражая. Если его жена решила что-то издавать, то возражать было бесполезно.

Книга, с горем пополам отредактированная, наконец вышла, и мы хорошенько ее обмыли. В этот раз Валера не стал бузить, потому что нужно было срочно писать следующий роман. Издательша настаивала на продолжении. Вскоре и оно было готово.

Если первый роман, в который он вложил свои представления о самом себе, был хотя бы любопытен в плане подачи, то второй получился неудачным во всем. Написанный наспех, он вышел настолько пустопорожним, что даже влюбленная в его писанину издательша засомневалась, но тут неожиданно вмешался ее муж. «Это новое слово в литературе, – заявил он жене. – И ты будешь первой, кто донесет его до читателя».

Не знаю, кто из них был глупее – он или она. Скорее, они стоили друг друга. Да, у них было издатель ство, но одно дело штамповать переводные женские романы, и совсем другое – делать ставку на штучный товар. А может быть, он просто хотел, чтобы она поскорее обожглась и выкинула наконец из головы бредовую мысль встать на одну ступень с «Азбукой» и «Лимбус Пресс».