– Давай, не теряйся. – Стоя у входа в метро, я пожал ему руку.

– Вы тоже.

Казалось, его улыбка была предназначена не нам, а кому-то, кто сидел внутри него и контролировал все его действия.

– Как романы? – спросил я его напоследок. – Пишешь?

– Пишу. Но никто пока не берет. Говорят, не формат.

– Они всегда так говорят. Но ты пиши, не останавливайся.

– Я и не останавливаюсь. Мне хорошо.

– Это главное.

– Да.

Вот и все, будто больше ничего не осталось.

Непонятно было, что нас до сих пор связывало, какие мотивы вынуждали набирать телефонные номера друг друга. Теперь казалось, что у нас никогда не было ничего общего, хотя, возможно, думая так, я врал самому себе. Может быть, я хотел, чтобы он всегда был рядом и напоминал мне, каким не нужно быть? Или, наоборот, мое желание держать его в поле видимости провоцировалось моим стремлением быть на него похожим? Все время сверять – похожи мы или нет? Насколько далеко мы разошлись и хватит ли этого расстояния, чтобы чувствовать себя спокойно или, наоборот, ощущать тайный дискомфорт?

Я ничего не понимал в этой жизни, так же как и он ни черта в ней не разбирался, и это был единственно верный ответ в вопросе нашего родства. Пожалуй, во мне было меньше трагизма, но и вместе с тем меньше стремления чего-то достичь. Он же никогда не оставлял попыток, снова и снова катил этот камень в гору, безропотно и даже, кажется, с удовольствием, словно в этом и заключалась его жизнь, та, к которой он стремился.

Да ведь так оно и было, господи, его же все устраивало! И уже совсем не важен был результат – только движение вверх или вниз. Все – дело вкуса, как он говорил когда-то, критериев не существует. Кому-то нравится Бродский, а кому-то Вася Пупкин. В данном случае ему нравился он сам.

Его дочь стала совсем большой, но любила его так же, как в те времена, когда он катал ее на каруселях и покупал сахарную вату.

– Почему вы не помирились с мамой? – спросила она его однажды.

– Мы с ней никогда не ссорились, – ответил он совершенно серьезно. Дочь была единственным человеком, с кем он мог позволить себе снять все маски. Вернее, оставив только одну, маску отца.

– Но она же выгнала тебя? – настаивала девочка. – Или ты ушел сам?

– Какая разница?

Теперь действительно не было никакой разницы, тем более он уже и не помнил, что там было одиннадцать лет назад. Бывший тесть умер, а бывшая теща еще больше ушла в себя. Бывшая жена старела, все вокруг старилось, и все было бывшим; вот и его мать совсем сдала, а отца он не видел так давно, что уже и не знал, как тот выглядит.

Было время, когда он ходил на свидания, выкупая номера телефонов в одном агентстве знакомств. Это было похоже на хождение по «редакциям».

Иногда женщины сразу бросали трубку, выслушав только замысловатое приветствие, но случалось и такое, что кто-то из них соглашался на встречу. Я представлял Валерино лицо и его улыбку, все его трагикомичные гримасы, и на мои глаза наворачивались слезы. Но вряд ли пришедших на свидание женщин охватывала такая же грусть. Я только надеялся, что те, кто оставался на месте, а не бежал прочь, испытывали еще и любопытство, а не только оторопь.

8

Три года мы не созванивались. Я совсем забыл о нем, а когда вспомнил, то позвонил и предложил встретиться.

– Давай, – сказал он, и его голос показался мне подозрительным.

– Ты там бухой, что ли?

– Нет, – ответил Валера. – Я не пью. Мне пока нельзя.

– Пока?

Насколько я помню, нельзя ему было всегда. Договорились на канале Грибоедова. Приехав немного загодя, я стал ждать.

Было лето, Невский, как всегда, кишел народом. Валера запаздывал. Я подождал еще немного и, не выдержав, позвонил.

– Ты где? – спросил я раздраженно, когда он ответил.

– Я на Гостинке, а ты?

– Мы же на канале Грибоедова договорились!

Дуй сюда!

– Иду.

Канал Грибоедова и Гостинка – разные выходы одной станции метро. Между ними ходьбы минуты три, не больше. Минут через восемь я снова, уже в крайнем раздражении, набрал его номер. «Ты где, черт бы тебя побрал?» – хотел выкрикнуть я в трубку, но тут Валера вышел прямо на меня.

Впрочем, «вышел» – это сильно сказано. Я не знаю, как можно было назвать его походку, но он точно не «шел» в обычном понимании этого слова. Скорее, приплясывал, продвигаясь в мою сторону.

Выглядело это жутко: если еще одной ногой он вышагивал, поднимая ее, как цапля, высоко в колене, то вторую просто подтягивал, при этом выворачивая голову назад так, что на крепкой шее вздувались вены. В одной руке он держал пакет, в другой – складной зонтик.

– Думаешь, будет дождь? – тупо спросил я, не зная, что мне делать дальше. Это было похоже на кошмарное кино, и если он меня сейчас разыгрывал, то у него это получалось на все сто.

Но Валера не умел разыгрывать. За всю свою жизнь он ни разу никого не разыграл. Скорее, это жизнь разыграла его.

– Пойдем? – спросил он, вроде как глядя на меня, но я был в этом не уверен.

Он все так же широко улыбался, но теперь его улыбка превратилась в свою противоположность, словно ее вывернули наизнанку. Мы шли по Невскому, я старался подстроиться под него, замедляя шаг. Идущая навстречу толпа обтекала нас, как вода камень. Я подумал, что впервые Валере уступали дорогу, и если раньше это приходилось делать ему, то теперь с этим все было в порядке.

«Господи, что же с ним такое случилось?» – спрашивал я у себя, не решаясь спросить у него. Может, его переехала машина или он упал с высоты?

Мы поднялись на второй этаж Гостиного Двора и вышли на галерею. Тут было безлюдно. Вдруг Валера развернулся и неожиданно бодро засеменил спиной вперед.

– Давай! – крикнул он, откидывая голову назад. – Догоняй.

Мне пришлось, преодолевая легкий шок, прибавить шагу.

– Я так часто делаю, – ответил он на мой вопросительный взгляд. – Когда, например, опаздываю на работу. Так легче, попробуй сам!

Он даже говорить стал четче, теперь я без труда его понимал.

В кафе Гостиного Двора было немноголюдно. Он присел за свободный столик, а я подошел к стойке и купил пару молочных коктейлей.

– Что же с тобой случилось, Валера? – наконец спросил я, садясь рядом с ним. – У тебя был инсульт?

– Нет, – ответил он, потягивая из трубочки сладкую безалкогольную жидкость. – Врачи говорят – это невроз.

– Но от чего? – продолжал допытываться я, хотя и видел, что ему неприятна эта тема.

– От жены. Я очень сильно переживал, когда разошелся с ней.