– Голова закружилась, – соврала Натали. – Я подумала, что нужно выйти на воздух, но само прошло.

Они замолчали. Натали сконцентрировалась на второй убитой и подумала о вчерашнем видении. Спустя мгновение она закрыла глаза, припоминая детали: как жертва бежала, что было вокруг, каким образом были нанесены раны. Единственная деталь, которая была похожа на зацепку и не была еще известна полиции, – это сине-золотая ковровая дорожка в коридоре.

В сотнях, если не тысячах, коридоров в Париже могут лежать такие ковры. Посмотри она на пять дорожек подобных цветов – и сказать не сможет, какую именно заметила в своем видении: все происходило так быстро, она не рассматривала ковер.

Как это может помочь? Это покажет, что убийство случилось в помещении, по крайней мере, вроде бы в жилом. Было бы у нее что-то более основательное для рассказа… Но, может, и этой информацией есть смысл поделиться. Публике неизвестно, какие детали головоломки уже известны, а каких – не хватает; даже, казалось бы, незначительные мелочи могут оказаться стоящими.

Мама легонько подтолкнула ее, шепча, что готова уходить. Они вышли на улицу и обнаружили, что дождь перестал.

– Видела своими глазами, а все равно не верится, – сказала мама. – Сколько раз я ни была в морге…

– Мадемуазель Боден, как поживаете? – Это был месье Ганьон, голос его раздался со ступенек позади них. Живот Натали отвердел, будто та Медуза на двери внутри морга обратила его в камень своим взглядом.

– Неплохо, спасибо, а вы? – «Пожалуйста, не упоминай допрос».

– Тела да тела. – Он невесело усмехнулся.

Мама подняла изящную бровь. Месье Ганьон поспешно назвался представителем полиции в морге.

Натали невольно обратила внимание на то, какая привлекательная у него усмешка и как один неидеальный зуб чуть выпирает, самую чуточку.

Он был гораздо… любезнее, чем тогда. Что-то в его внимании, в том, что он ее заметил, смутило Натали. Но и понравилось ей.

Месье Ганьон, несомненно, тоже привлек ее внимание.

– Наслаждайтесь прогулкой, пока дождь не пошел снова, – сказал он, приподняв шляпу, и пошел в противоположном направлении.

– Откуда ты его знаешь? – спросила мама. Она поправила булавку в шиньоне и ждала ответа.

– Он… однажды поздоровался со мной, – сказала Натали, переминаясь с ноги на ногу. – Он часто бывает в демонстрационной комнате, когда я прихожу.

Мама склонила голову.

– Зачем ему с тобой знакомиться, если он стоит по другую сторону стекла? Смотрители с тобой тоже здороваются?

– Нет. Только он, – сказала Натали. – Месье Ганьон, э-э-э, настоящий джентльмен. Он сказал мне быть осторожной, только и всего.

Мама не ответила, но ее это вроде бы удовлетворило, хотя по ней никогда точно не поймешь. Иногда она может неделю ждать, а потом задать вопрос вдогонку.

Натали, уходя, обернулась через плечо. Месье Ганьон прислонился к фонарю, будто в глубокой задумчивости. Глаза его были опущены, а потом, будто он почувствовал на расстоянии ее взгляд, поднялись на нее. Она отвернулась, смущенная.

И заинтригованная.

По пути в лечебницу она размышляла о нем. Она не знала, что и думать о его сегодняшнем дружелюбии, но оно ей было приятно. Очень.

Психиатрическая лечебница Св. Матурина всегда была и будет кошмарным местом.

Люк, кузен Натали, однажды ей поведал, что ходят слухи о привидениях, потайных коридорах, ведущих к комнатам самоубийств, и секретных палатах, где маньяки-психопаты предоставлены сами себе, а персонал больницы только доставляет еду и воду, а также выносит трупы, если заключенные друг друга убивают.

Натали считала это все пустой болтовней – по крайней мере, сейчас, когда подросла, а в детстве такие истории стоили ей немалого количества бессонных ночей.

Место, где поселили тетю Бриджит, пугало по другой причине. Все женщины лечебницы находились на этом этаже; степень их безумия варьировалась настолько, что безмолвные и печальные бродили по тем же коридорам, что и трясущиеся и визжащие. Женщина, которую Натали видела во время своей запретной вылазки несколько лет назад, как она потом уже поняла, была далеко не единственной, склонной к истерикам.

Стены и полы были из холодного камня; воздух – едкий от запахов пота и нечистот. Звук – пугающее многоголосие из воя и беспрерывной безумной болтовни. Натали представить себе не могла, что здесь можно жить. Ни одну ночь. Дом мадам Плуфф, где тетушка занимала комнату до лечебницы, был мирным и уютным. А Св. Матурин был котлом, где бурлили безумие и ужас.

И все же Натали была готова приходить сюда, по крайней мере, сейчас она привыкла к этому месту. Пациенты вызывали у нее интерес, учитывая, что она испытывала скорее сочувствие, чем страх, а у тети Бриджит за сумасшествием скрывалась детская доброта.

Они с мамой шли по коридору, пройдя мимо гипсовой статуи святого Матурина за стеклом. Пара кровавых отпечатков ладоней – согласно легенде, их оставила пациентка, избравшая самоубийство как метод побега, – шла от середины стены до пола. Мама всегда отворачивалась, проходя мимо этого места, а Натали каждый раз рассматривала его, пытаясь представить, что произошло в тот день.

Они прошли палату с пациентами. Хрупкая старушка вышла оттуда и увязалась за ними.

– Где ключ? Можете выпустить меня отсюда? Отец сказал, что мне можно выйти, если вы мне дадите ключ, – она спрашивала снова и снова, тихо и почти напевно, дотрагиваясь до руки Натали. Они не обращали на нее внимания; медсестры предупреждали их никогда не заговаривать с пациентами.

Внезапно она схватила Натали за локоть с неожиданной силой.

– ГДЕ КЛЮЧ? – закричала она. В голосе – яд, во взгляде – презрение. Натали попыталась высвободиться, и женщина вцепилась в нее еще крепче. Мама оттолкнула женщину, а медсестра поспешила к ним.

– Эстель, не трогай никого! – медсестра извинилась, отдирая женщину от Натали. Она закричала еще громче, требуя ключ; медсестра повела ее обратно в комнату, и женщина опала, будто нижняя часть ее тела перестала работать, и извернулась. Вторая медсестра прибежала на помощь, а женщина размахивала руками и вопила.

Натали была готова приходить сюда, большей частью.

– Посмотри только на это, – сказала мама, показывая на локоть Натали. Красный отпечаток хватки старухи остался на коже. – У тебя синяк останется.

– Я в порядке. Мне не больно, – сказала Натали. Мама покачала головой, и они вошли в палату, которую тетушка делила с тремя другими женщинами.

Одна соседка с остриженными волосами храпела на своей кровати. Других двух не было в комнате. Тетя Бриджит, сестра папы, старше его лет на десять, свернулась калачиком, как ребенок. Ее каштановые волосы были длинными, спутанными и с вкраплениями седины. Кожа испещрена мелкими морщинами, похожими на сеть трещин на фарфоровой чашке. Она смотрела на окно, но казалось, что скорее на раму, чем на вид за стеклом. Губы ее шевелились: она говорила сама с собой.