– Когда самок поделят, зароются метра на полтора – хрен их оттуда выудишь. – Фёдор проворно сделал серию снимков. – Амбары под землей травой и листьями набьют – вот тебе и силос про запас.

Зная толк в частностях, Фёдор часами мог говорить о мелких и крупных формах жизни, о технике фотосъемки, об эвкалиптовых посадках в Северной Африке, о зловредных ферментах клопа-черепашки, о минералогическом составе горных обнажений, о болезнях тела и врачевании духа, и, сколько бы ни говорил, кладезь не скудел – черпай ведром.

Фёдор поднялся на ноги и отряхнул штаны.

– Здесь, разве что, их и увидишь. – Он просмотрел на экране камеры последние кадры. – За пределы Средней Азии, кажется, только один вид уполз – добрался по степи до Причерноморья. А тут кравчиков пруд пруди. Я уже видов пять отщёлкал.

Макросъёмка была коньком Фёдора. Я видел его снимки и в журналах, и на авторском сайте – чуден мир Твой, Господи.

Пошли обратно в лагерь – утренний свет ушёл, с пейзажной съёмкой было покончено.

Как только собрались вывалить тушёнку в котелок с гречневой кашей, появились Вася и Сергей.

– Люблю повеселиться, особенно – пожрать, – Вася обмахивался банданой и принюхивался к запахам пищи, – двумя-тремя батонами в зубах поковырять…

Сергей держал в руках несколько игл дикобраза.

– Вот, нашёл, – сказал, показывая иглы. – Их тут много. Ещё медвежьи кучи видел – прямо на тропе.

– А я кабаний выводок спугнул, – похвастал я.

– Медведи здесь небольшие. – Фёдор ложкой помешал тушёнку в каше. – В горах тварь мельчает. – Снял пробу. – Диоксия. Чем меньше атмосферное давление, тем скромнее организм.

– Ты бы в горах поостерёгся, – не сдержался Вася. – Не ровён час – сдуешься.

– Смотрю, ты каши не хочешь, – предупредил Фёдор.

Вася уже протягивал миску.

– Наваливай, и небеса расцелуют тебя за твою щедрость!

Вслед за остальными появился Глеб.

У него в камере отчего-то села батарея. Тихо ругая Путина, он подкатил к Фёдору – тот был прозорлив и зарядил в Душанбе две запасные.

Увидев в руках у Васи бутылку водки, Глеб рассказал байку: в Чернобыле ликвидаторам по разнарядке давали «Каберне» – способствовало выводу вреда из организма, – шофёры тоже пили, поэтому на машинах ликвидаторов вывешивали надпись: «Осторожно! За рулём пьяный водитель!»

Фёдор, Вася и Сергей определённо были мне симпатичны.

Глеб вызывал сложные чувства. В устах, например, Васи эта история звучала бы естественно. А тут…

Есть люди, дорожащие своей оригинальностью, – если такие, искупавшись, выходят на берег и их спрашивают: «Как вода?» – они непременно отвечают: «Мокрая». Вот и Глеб был из этих. Плюс скверно понятый Чаадаев: «Я не умею любить свою страну с закрытыми глазами, склонённым лицом и сомкнутыми устами».

Не то голубоглазый молчаливый Сергей. Этот был природный стоик: чёрт с ним, что холодильник пустой, зато кастрюли чистые.

После обеда взял пустые двухлитровые бутылки и пошёл к реке за водой.

А я? Во снах вижу солнечного русского, тянусь ему вровень, чтобы журавлиным клином колоды раскалывать, а на деле везде опоздал. Везде и во всём. Даже умереть молодым уже не получится.

Не мудрено – в историки идут те, кто не успел вцепиться в день сегодняшний, а стало быть, к шапочному разбору поспеет и в завтрашний.

Ну а я и как историк остался не у дел – служу в букинистическом за кассира и консультанта. Спасибо старым приятелям – пристроили. А то не знаю, чем бы жил.

Серое ложе из валунья впечатляло, однако издали всё же представлялось скромнее, чем оказалось на деле.

Река скользила по слишком сейчас широкому для себя руслу, как ласточка по ангару. Зато шумела так, будто была на реактивной тяге.

Пока добрался по камням до воды, почувствовал себя архаром.

Встав на колено, попробовал реку из горсти – первозданный вкус, – потом опустил пластиковую бутыль в тугую прозрачную струю.

Погружаться не хотела, выскакивала пузырём, приходилось топить.

Всего было четыре бутылки, но провозился долго: набрав одну, всякий раз приходилось отогревать застывшие до ломоты руки – вода бежала прямиком с ледника.

Когда шёл к реке – играло солнце. Вернулся – небо затянула пелена. Снимать при таком свете бестолку, так что далеко от лагеря уже никто не отходил – шатались поблизости.

Позвонила Аня: у них такое солнце, что вылупились одуванчики. Поинтересовалась, почему не спрошу про сына: как он, что?

Сказал: пятнадцать лет – тяжёлый возраст. Воистину об эту пору лучшие вести – отсутствие вестей. Поэтому некоторые предпочитают собак – те редко доживают до пятнадцати.

Разумеется, тут же получил мешалкой.

От сосуда, который наполнил любовью.

Второй сосуд – сын. Он тоже был полон по горлышко. Но находился в промежутке, когда уже/ещё не понимают этого.

Вечером пастухи прогнали мимо лагеря стадо обратно в кишлак.

Однако вскоре двое пастырей вернулись. Это были пареньки лет по десять-одиннадцать. Уселись на землю невдалеке от нашего костра и принялись смотреть на нас, как в телевизор.

Фёдор предложил им чаю – отказались, взяли только карамель. И то в обмен – один из пастушков отсыпал Фёдору из кармана горсть фисташек.

Отсыпав, спросил:

– Мясо надо? Свинина.

Теперь отказался Фёдор.

Когда он вернулся к костру, я высказал удивление.

– Нормально, – сказал Фёдор. – Сами они свинину – ни-ни. А неверному продать – с дорогой душой. Берут ружье и идут в горы – тут кабанов… Сам же видел.

Пареньки по-прежнему сидели в сторонке и глазели на лагерь. Я чувствовал себя как на подмостках.

Зачерпнул из пакета карамели, подошёл к ним.

– Откуда русский знаешь? – спросил того, кто предложил мясо.

– Отес учит. В кишлаке школа, он – учител. Русский язык учител.

Я насыпал карамель в подставленные ладони одному и другому.

– А зачем тебе русский язык?

– Хочу самолёт летат. Буду лётчик. Буду учиться в Россия.

– А ты? – спросил я другого.

Второй рта не раскрыл. Надо думать, русский язык у них в школе идёт факультативом.

Фёдор у костра делился добычей.

– Знаешь, как будет фисташка по-тюркски? – спросил Глеб разглядывающего щель в скорлупке Васю.

Вася знал.

На третий день пошёл дождь. Он то частил, то редел, то набирал вес, то повисал водяной морокой.

Хляби небесные… Слова эти вызывали образ слякотного просёлка, и представлялось, что по небу можно шлёпать, как по луже, если, конечно, натянуть сапоги.