Понятно, что проект смены человечества (ПСЧ) – это гора из скальных наслоений с отвесными по вертикали склонами. Фронтальным штурмом этакий рубеж не взять, мало у нас для этого умелых скалолазов – тут, что ни говори, нужна особенная личность. А. Б. Ч. годится. Сражённый величавостью задачи, он, разумеется, оставит прежние игрушки, засучит рукава и примется за основное дело, ради которого он, как и я, рождён и призван драматической эпохой. В конце концов, не Лягушевич он. Хотя, пожалуй, тоже академик. Но нет, не Лягушевич, нет. (Их два теперь – тех, от кого меня колотит (достаточно лишь имя произнесть): Григорий-врач и этот – академий академик.)

Что написать ему (не Лягушевичу) в письме, которое пошлю в придачу к книге? Вопрос хороший. Напишу вот так…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Славно! Не поленился – слово в слово сохранил. Молодец, перо, и ты молодец, тетрадь, и ты, бумага! А то бывает – речь взвешенная сложилась в голове, и успокоился. Ну, а когда настало время, чтобы на месте к делу применить, в копилку сунулся – а там уж пусто! Всё, что придумал, призывая в помощь фантазию и ум, умчалось в небеса. И без возврата! Без возврата!

* * *

Утром, как только пастухи прогнали мимо лагеря стадо, приехал уазик с двумя таджиками.

Один знакомый – седой и чинный, он выручил нас на непосильной для «корейца» переправе. Второй – моложе, но не тот, что три дня назад грузил наши вещи на решётку багажника, а после ехал на крыше, – другой.

Этот другой энергично расспрашивал, откуда мы и по какому делу. Огорчился, что не из Нарофоминска. Он три года работал в Нарофоминске на стройках и, как ни странно, вынес из этого приключения приятные воспоминания. Так отслуживший срочник с воодушевлением вспоминает тугую армейскую лямку.

Он не верил, что нас занесло сюда попутным ветром без веских оснований. Переспрашивал – не понимал, как можно без необходимости сорваться с места и усвистать к шайтону на рога, бросив хозяйство, дом, родню.

Вот кто поистине народ оседлый – в ком нет желания без убедительной нужды пройти ещё не хоженым путём.

Примирила таджика с нашим легкомыслием просьба Глеба попозировать перед камерой на фоне отчих гор.

День, как назло, выдался ясный, полный прозрачной синевы и чудно преломлённого в глыбах воздушного хрусталя света. Даже каменные девы как будто помягчели и приняли слегка иные позы – приветливые и непринуждённые.

Известно – камень, бронза и иные железяки способны настроение менять. Не наблюдателю, а сами, в своём, что ли, бездушном естестве. В городе это заметно по домам и памятникам – обстоятельства погоды, времени суток и клубящихся поблизости общественных затей вызывают в них ответную реакцию, неторопливую, но для внимательного зрителя не менее отчётливую, чем ужимки легкомысленных прохожих.

Взять бронзового Достоевского, задумчиво сидящего на постаменте в месте архетипического русского надлома – между рынком и храмом. Медленные движения его металлического духа невозможно проглядеть, если часто случается бывать здесь, на Владимирской. В движениях недвижимой бронзы есть гнев на суету и милость к падшим, удивление при виде боливийцев в перьях, собирающих свистом бамбуковых флейт подаяние, и недоумение перед ежегодным карнавалом в честь того, кому он, памятник, посажен в память… Описано уже одним приметливым и ловким краеведом.

При том и сам он… нет, не краевед. Да и не памятник, а первообраз, то есть живой Фёдор Михайлович устами своего персонажа, помнится, одушевлял петербургские дома. И даже вёл с ними учтивые беседы.

Его бы, Фёдора Михайловича, и перечитать, а не вгрызаться в Даймонда.

До чего же сладко отзываются чуть выше диафрагмы, где разместилось средоточие души, воспоминания о лучшем городе земли. Отсюда, из царства кравчиков, он видится ещё невероятнее, ещё чудеснее, чем в будни – там, когда лицом к лицу…

Свернули лагерь минут за десять.

Метнули скарб на багажную решётку.

Потом набились в аскетичную утробу уазика, как икра.

Молодой таджик не влез. Да, собственно, и не пытался. Отправился домой пешком.

Должно быть, чужаки в здешних горах – диковинка, коль ради краткого общения забросил дом и хлопотливое хозяйство…

В кишлаке вольно бродили ишаки. Нарядные дети спешили в школу – большой глинобитный дом с белыми оконными рамами.

За уже знакомой нам коварной переправой через бурливую мутную реку, которую на этот раз мы вперевалку одолели, даже не выбираясь из машины, Фёдор спросил чинного водителя, беспрестанно переключающего передачи на ухабистой дороге: как уважаемый думает, случится ли опять в ближайшем будущем война?

– Будет война, – угрюмо сказал таджик.

И пояснил: в кишлаках в каждом доме оружие. И злобы много. Если есть оружие и злоба, война своею силой зародится, как плесень в подполе. А как иначе? Молодые стариков совсем не уважают. Не спросят: как здоровье, ако? Как жена? Как дети? Так вечно не будет: нет уважения – как договариваться?

В бок мне вреза́лись Васины кости. Ему было не слаще. Ничего не попишешь, терпеть придётся долго: в горах УАЗ незаменим, но на трассе – кляча. Всё-таки печь, а не болид-скороход.

Один Фёдор на переднем сиденье, стеснённый лишь своим рюкзачком с фотоаппаратурой, оглядывал окрестности и вёл с ако почтительный разговор – о здоровье, семье и хозяйстве.

На подъезде к Муминабаду водитель занервничал: в городе появляться он не хотел – то ли не в порядке документы на машину, то ли сам находился в розыске.

Но тут, на счастье, у обочины возник Мурод со своим «старексом».

Пока Глеб расплачивался с ако, мы перебросили вещи в «корейца», показавшегося нам в этот миг комфортабельным лайнером.

С кишлачником простились тепло, он даже обнял нас по очереди в порыве неизъяснимых чувств. Что послужило тому причиной – дипломатия Фёдора, вознаграждение Глеба или ностальгия по семье народов – загадка.

Дальше дорога пошла веселее – по крайней мере мы больше не цепенели в скрюченных позах и не мяли друг другу бока.

Тонущий в розах Куляб прошли без остановки.

Путь предстоял неблизкий: решили обойтись без обеда – просто купить в подходящем местечке самбусы и перекусить на колёсах.

Так и сделали – глубоко за полдень, на подъезде к Нурекскому морю, в каком-то оживлённом придорожном заведении с магазинчиком, закусочной и приткнувшимися возле фурами купили самбусы и три бутылки воды.

Я возвращался в машину последним, да ещё одна бутылка выскользнула из рук – замешкался, поднимая её из дорожной пыли.

В этот момент услышал:

– Когда в свою Россию уберётесь, э?

Передо мной стоял молодой таджик с бегающим от собственной отваги взглядом. Поодаль, шагах в пяти, сбились в кучку и смотрели на нас ещё четверо, определённо с этим из одной компании.