При свидетелях задире приходилось быть бравым.

– Пора уже – домой валите.

Ну конечно – на мне была полевая армейская одёжка. Пусть разномастная, однако же меня признали за военного.

Если бы я был не я, если бы я был солнечным русским, а не опоздавшим в герои раззявой, я бы мигом подхватил этого бузилу и закружил его в вальсе.

Так поступил однажды бесподобный Рома Тарарам, когда в проходном дворе на Петроградке нарвался на шпану. И те, опешив, свинтили от греха.

И эти бы свинтили. Сбой ожидаемых реакций нас тревожит. Вдруг – полоумный? Вдруг – маньяк? Людей пугает непонятное – чёрт знает, что от него, такого вольтанутого, дождёшься.

Но я был не он, не бесподобный. Не та степень блеска.

Я мог сказать, как есть: я странник, через неделю меня не будет в вашем шаханате. Но так устроен человек, что он всегда уже немножко тот, за кого принят. Прав Гоголь, прав. Встречное ожидание входит в нас, как вирус, и встраивается в структуру личности. И личность трансмутирует. И вширь, и вкось. И ты уже другой – пока не сгинет морок.

Что ж, я – солдат. Нет – офицер. По возрасту. В конце концов, мы, русские, так переимчивы…

– И тебе сало́м, – сказал сурово офицер во мне. – Слышь, неказистый, с джалабками геройствуй. Со мной в дамки не проскочишь – в другой раз расстреляю. Детей своих беречь нау́читесь, тогда поговорим.

И свистнул так, как в былое время свистели пацаны на голубятнях – словно по ливеру бритвой.

Парни у «старекса» обернулись. Я пошёл к ним.

Таджик, прижав от свиста уши, остался.

Сели в «корейца» и покатили по полого уходящей вверх дороге.

– А нас тут, получается, не каждый первый любит, – сказал, когда Вася раздал самбусу.

И доложил – ещё оставался в образе – про баклана.

– В семье не без урода, – заметил Вася. – Бывает даже два.

– Исламистам наша двести первая дивизия как кость в горле. – Фёдор постреливал в окно из камеры. – И заставы наши от Афгана их чётко отрезали. Ничего, пока тихо.

Мурод безмолвствовал.

Над Нурекским морем съехали на обочину, и Глеб с Фёдором отправились снимать. Было уже около четырёх часов, свет небесные мастера дали чудный, цвета сделались глубокими, скалы отбрасывали контрастные тени.

Снимали около получаса – ползали по слоёному обрывистому берегу и стоящим над дорогой грязно-жёлтым склонам, искали идеальные точки.

Сергей дремал.

Вася не выдержал, тоже взял камеру и вышел из машины.

Мурод опустошал очередной пакетик с насваем.

Я спросил:

– А что горящие копи? И вправду дымят три тысячи лет?

– Всегда так бил, – сказал Мурод. – Горящий копи – танур аллах, да.

– И что он там печёт?

Мурод обернулся ко мне и косо блеснул карим глазом:

– Наш судба.

– Вашу судьбу?

– И ваш судба.

Потом был китайский тоннель. Потом – Чормагзак, после которого вечерняя дорога понемногу пошла вниз, в котловину.

Когда оказались в душанбинской квартире, тут же, следуя порядку поданного голоса – «чур – первый», «чур – второй», – организовали очередь в душ. Воду в любой момент могли отключить, а пропылились мы порядком.

Стоит ли говорить, что я, опоздавший даже в историки, занял место в хвосте?

Следующий день прошёл гладко, почти без отпечатка в том месте, где внешний мир, продираясь сквозь наши чувства, обычно оставляет метки и царапины.

Звонила Аня: посадила лук, укроп и огурцы. Сын, склонив подростковую выю, возделал грядку под кабачки – цукини и грибовские кустовые.

Приходил Азим. Справлялся о впечатлениях.

Чиль-Духтарон, каменный девичник, несмотря на финальный потоп, лёг нам на душу. Дико, прозрачно, грозно – никакой культурной рефлексии. О чём Азима известили.

Проложили маршрут в Фанские горы: Алаудинские озёра, Искандеркуль и напоследок – горящие копи.

«Старекс» Мурода тут явно не потянет – нужен другой транспорт.

Азим сделал несколько звонков со своей чёрной плитки и нашёл нам семиместный внедорожник «муссо». По родословной – тоже «кореец».

Глеб поговорил с водителем. Маршрут, сроки, цена… Завтра в восемь машина будет во дворе.

Мы с Фёдором и Азимом отправились в город. Глеб, Вася и Сергей то ли были пресыщены Душанбе, то ли недоспали, то ли просто поленились выйти на прогулку.

Пружинка городского механизма крутила колёсики. Машины бегали и подавали звуки. Люди шли по делам: молодые – живо, зрелые – неспешно. Жизнь тикала размеренно, без сбоя.

Объявления о пропаже детей по-прежнему облепляли столбы и стены. Фёдор щёлкнул несколько на камеру.

На широкой площади с фонтаном сели за уличный столик кафе.

Азим предался воспоминаниям и стал благодарить Фёдора.

Фёдор отмахивался, мол пустяки.

В разговор я не встревал, но существо дела понял: Фёдор недавно здорово выручил зятя двоюродного брата Азима.

Тот – зять – отправился в Россию на заработки, но связался со скверным посредником. Тоже таджиком, давно уже перебравшимся в Новосибирск и оформлявшим себе российское гражданство. Он промышлял поставкой на стройки Новосибирска и области смуглых рабочих рук. Соотечественник забрал у зятя паспорт, но денег за полгода работы – работодатель рассчитывался через него – так и не заплатил. В итоге незадачливый зять сидел в Новосибирске без документов и денег и в буквальном смысле голодал – две недели питался одним луком.

Азим позвонил Фёдору: что делать? Фёдор посредника нашёл и сказал правильные слова, так что тот мигом вернул бедолаге документы и всё, что задолжал. Даже компенсировал нравственный ущерб, лишь бы дело уладилось без шума.

Зять с деньгами вернулся к семье и домашним лепёшкам. Справедливость восторжествовала. Хотя с законностью остались нелады. Но справедливость и законность – вещи разные.

Двоюродный брат с дочерью кланялись Азиму в ноги.

Азим был признателен Фёдору.

Такая история.

Официант принёс нам шашлыки, которые, увы, заметно уступали тем, которые недавно мы уписывали в славном заведении… как бишь его?

Азим напомнил.

Решили так: от добра добра не ищут – вечером снова ужинаем в «Зарине». Только Азим будет без Иры – она оппонирует аспиранту Азима Назархудо на защите кандидатской.

Фёдор удивился: а что сам Азим? на защиту не пойдёт?

– На защиту пойду, – сказал Азим. – На банкет не пойду. – И добавил веско: – У меня гости.