Свет от лампы, стоящей на письменном столе, падает на их бледные лица. Они в отчаянии смотрят друг на друга, их чуть не тошнит от страха. Через несколько секунд откроется вот эта дверь, и тогда все пропало. Они пойманы, как две крысы, в западню. Те, что стоят за дверью, в прихожей, охраняют вход. Те, что стоят за дверью в прихожей, не пропустят мимо себя никого с драгоценным коричневым пакетом, который стоит сто тысяч крон.

- Быстрее, быстрее, - шепчет Калле. - Лестница на верхний этаж.

Ноги отказываются им служить, но каким-то сверхъестественным образом им все же удается выскочить в прихожую и подняться вверх по лестнице.

А потом все происходит так быстро, что разум покидает их, а мысли исчезают бесследно. Все исчезает в хаосе, и они различают лишь беспорядочный гул взволнованных голосов, хлопанье дверей, громкие крики, чью-то ругань, топот ног, бегущих вверх по лестнице, ой, кто поможет им, кто поможет? Топот ног буквально за их спиной.

Вот окно с той самой занавеской, которая так весело колыхалась на ветру ночью целую тысячу лет тому назад. Снаружи, рядом с окном, прислонена к стене лестница, путь к спасению… вдруг… может быть… Они переваливаются через подоконник на лестницу, спускаются, нет, обрушиваются вниз и бегут, бегут так, как никогда раньше не бегали за всю свою юную жизнь. Они бегут, хотя сверху из окна раздается суровый голос, голос инженера Петерса, который кричит им вслед:

- Стой, стрелять буду!

Но они уже не способны прислушиваться к голосу разума.

Они только мчатся все дальше и дальше, хотя им следовало бы понять: борьба идет не на жизнь, а на смерть. Они бегут, бегут, и им кажется, что сердце у них вот-вот разорвется!

И тут они снова слышат топот бегущих ног - он все ближе и ближе… Где на всем белом свете можно укрыться от этих жутких шагов, эхо которых отзывается в ночи, от этих ужасных шагов, которые будут звучать в их снах до самого конца жизни?

Они мчатся вниз, к городу. Он - недалеко. Но силы у них уже на исходе. А преследователи неумолимо приближаются. Спасения нет, все пропало, через несколько мгновений все будет кончено!

И тут они замечают его! Они оба видят его! Мерцает первый уличный фонарь, и свет его падает на хорошо знакомую долговязую фигуру в полицейской форме.

- Дядя Бьёрк, дядя Бьёрк, дядя Бьёрк!

Они кричат, словно потерпевшие кораблекрушение, и дядя Бьёрк предостерегающе машет им рукой: нечего, мол, поднимать такой шум среди ночи!

Он идет им навстречу, не подозревая, что именно сейчас он им дороже даже родной матери.

Калле бросается к нему и, задыхаясь, обнимает его.

- Дядя Бьёрк, миленький, арестуй этих негодяев!

Он оборачивается и показывает пальцем в сторону преследователей. Но топот бегущих ног прекратился. Насколько позволяет глаз, в темноте не видно ни единого человека. Калле вздыхает, то ли с облегчением, то ли разочарованно - он и сам не знает. Он понимает, что преследовать киднэпперов здесь, в городе, не стоит. И в то же самое время он понимает и кое-что другое. Он не может рассказать дяде Бьёрку обо всем, что произошло. «…Я не смею впутывать полицию… до тех пор, пока Расмус не будет в безопасности» - так решительно высказался профессор. Петерса поглотил мрак. Наверняка он направляется в этот миг к своему автомобилю, который скоро отвезет его обратно на остров - и к Расмусу! Нет, нельзя вмешивать полицию, нельзя действовать вопреки воле профессора. Даже если в самой глубине души подозреваешь, что это, возможно, было бы самое разумное.

- Вот как, суперсыщик идет по следу, - улыбаясь говорит дядя Бьёрк. - Где же твои негодяи, Калле?

- Они удрали, - выпаливает Андерс, а Калле предостерегающе наступает ему на ногу.

Но это совершенно ни к чему. Андерс знает, что, когда речь идет о преступлениях, он должен уступить слово Калле.

Калле тут же превращает все в шутку, а дядя Бьёрк начинает говорить о другом.

- Да, хороши вы, нечего сказать, - говорит он. - Сегодня утром, Калле, я встретил твоего папу, и он, можешь себе представить, был страшно сердит. И не стыдно вам удирать из дому? Вы вовремя вернулись.

- Мы еще не вернулись, - говорит Калле. - Мы еще не вернулись домой.

Если бы кто-нибудь около двух часов ночи проходил мимо бакалейной лавки Виктора Блумквиста, он бы непременно решил, что там орудуют взломщики. Кто-то светил за прилавком карманным фонариком, а сквозь витринное стекло можно было видеть, как там движутся две тени.

Но никто не проходил этой ночью мимо лавки, и две тени так и остались неузнанными. Бакалейщик Блумквист и его жена, которые спали в комнате над самой лавкой, вообще ничего не слышали. Потому что эти тени владели искусством двигаться бесшумно.

- Я хочу еще колбасы, - промямлил Андерс с набитым ртом. - Я хочу еще колбасы и сыра.

- Пожалуйста, бери сам, - сказал Калле.

Он был занят тем, что набивал собственный рот.

И они ели не переставая. Отрезали толстые ломти копченого окорока и ели. Хватали изрядные куски самой лучшей колбасы и ели. Разламывали большие, мягкие, благоухающие караваи хлеба и ели. Срывали серебристую фольгу с маленьких треугольничков плавленого сыра и ели. Запускали руку в ящик с изюмом и ели. Брали плитки шоколада с прилавка, где лежали разные лакомства, и ели. Они ели, ели и ели - это была самая памятная трапеза в их жизни, и они никогда ее не забудут.

- Одно я знаю точно, - заявил под конец Калле. - Я больше никогда в жизни не дотронусь до черники.

Довольный и сытый, прокрался он затем по лестнице на второй этаж. Трудность состояла в том, чтобы обойти скрипучую ступеньку, потому что мама Калле с годами выработала поразительную способность просыпаться от этого скрипа, когда причиной скрипа был сам Калле. Совершенно сверхъестественное явление, с которым психологам следовало бы познакомиться поближе, считал Калле.

Но как раз теперь он не хотел будить ни маму, ни тем более отца. Он хотел лишь взять свой рюкзак, спальный мешок и некоторые другие мелочи, необходимые для жизни в кемпинге. А если бы родители проснулись, на объяснения ушло бы слишком много времени.

Правда, способность Калле обходить скрипучую ступеньку с годами тоже совершенствовалась, и он, нагруженный вещами и не потревоживший родителей, благополучно спустился вниз к Андерсу, ожидавшему его в лавке.

В половине четвертого утра мотоцикл с бешеной скоростью выскочил на дорогу, которая, извиваясь, вела к морю.

А в бакалейной лавке Виктора Блумквиста на прилавке остался клочок белой оберточной бумаги со следующим сообщением:

«Дорогой папа, ты можешь удержать мое жалованье за этот месяц, так как я взял:

1 килограмм колбасы,

1 килограмм свиных сосисок,

1 1 / 2 килограмма копченого окорока,