— Так, Эрик, подними руку… Черт! Так я и знал! Плечо так и ходит, на взмахе подмышка вылезает! — Овейн принялся теперь колдовать над моими руками, а я все смотрел на солнце, из алого становящееся золотым, и сильно щурил глаза. Наконец мучение-облачение закончилось; к тому времени мы с Овейном оба взмокли от пота. Результат меня не то что бы радовал. Я, конечно, мог двигаться в этом доспехе, но до чего же медленно! Он был тяжелый, очень тяжелый. Пока я держал поднятой руку — даже без меча — она жутко устала. После чего выяснилось, что поднимать и опускать меч мне тоже будет нелегко: наплечник цепляется за край кирасы, потому что у отца были плечи пошире моих… У сэра Овейна стало такое лицо, будто он сейчас заплачет. Но снять доспех он мне не предложил — лучше уж это, чем кольчуга, против Этельредовского-то клинка… Он хотел что-то сказать, но промолчал. Пошел вперед, подводить мне коня, и по дороге шумно высморкался в рукав.

Я и сам был не слишком радостен. Пока дошел от дома до конюшни, успел устать; а то ли будет, как начнется бой? Вдобавок у меня чесался нос, а латной рукавицей его не почешешь.

Овейн помог мне подняться в седло Ора. Хорошо хоть, идти ногами до подножия холма не придется! Верхом я почувствовал себя более уверенно. Кастелян тоже сел на коня; он вез мой шлем и меч со щитом. И запасной меч — свой собственный — на всякий случай. Волосы у меня липли ко лбу от пота, нос чесался все сильнее. Я не выдержал и окликнул кастеляна.

— Сэр Овейн…

— Что? — он обернулся стремительно, в надежде, что, может быть, я передумал.

— Почешите мне нос, — сказал я с максимальным достоинством, приличествующим такой просьбе. Овейн закатил глаза, стащил с руки перчатку и исполнил мое приказание. Хорошо, что слуги нас не видят, подумал я — и тут же увидел человек пять слуг, горестно смотревших на нас от дверей. Старуха прачка всхлипывала. Я прочистил горло, и она замолчала.

Я не желал, чтобы на поединке присутствовал кто-нибудь, кроме разве что Овейна. Да Овейна, даже при желании, отстранить от себя было бы невозможно. Он, похоже, решил, что исполняет последние долги перед моим отцом. Яростно дергая усы, но все так же молча, он ехал рядом со мной к воротам; егеря и слуги стояли по пути, все бледные, перепуганные, и провожали нас взглядами, как погребальную процессию. Я старался не смотреть ни на кого… И ни на что — когда мы в тишине миновали залитый утренним светом каменный двор (где мы только вчера тренировались с… стоп, не надо), проехали мимо матушкина садика.

— Благослови вас Бог, мастер Эрик! — пробормотал мне вслед старик кухарь, и я даже простил ему «мастера» вместо «лорда», так у меня в глазах защипало.

— Молитесь обо мне, вы все, — хрипло сказал я, не глядя ни на кого в особенности. — Ну ладно… В общем, пора. Открывайте.

Снова послышались всхлипы. Да уж, женщины умеют поднять боевой дух! Молодой егерь распахнул перед нами ворота, и, думая, что я не вижу, перекрестил меня в спину. Обязательно выучу, как их всех зовут, и никогда не буду их путать, торжественно обещал я сам себе, выезжая за порог. Выучу сегодня же… если все будет хорошо.

Солнце… Оно было такое яркое. Оранжево-розовый свет сменился белым, и начинало слегка припекать — весеннее утро начинается быстро. Сэр Овейн сперва ехал вровень со мной, а потом чуть позади; я смотрел под ноги коня — и видел зеленый, совсем молодой вереск. Почему-то именно вереск меня подкосил: вдруг подумалось, что я не увижу никогда, как он зацветет. Всего-то пути с холма — несколько минут, но за них я успел умереть и воскреснуть. Не скрою — мне стало очень страшно. Я заставил себя вспомнить всех, кто меня любит, кого люблю я; перед глазами появились лица — брат, отец, Мария… и Алиса. Алиса на миг превратилась в Уну, но я усилием воли изгнал дурное видение. Последнее лицо было обрамлено серебряно-белыми волосами… Роланд! Мой лучший друг! Вот за кого я собирался драться. Господи, это Твой суд, помолился я в своей голове. Так рассуди нас по-Своему. Рассуди.

Этельред и его люди уже ждали у подножия холма. Этельред позаботился обо всем — он даже оградил короткими колышками ристалище для нас. Мы с сэром Овейном медленно подъехали к ним; от густой толпы отделился один всадник — на черном красивом коне — и встал на краю ристалища. У Овейна в горле что-то всхрапнуло, но я не обернулся. Я не хотел видеть людских глаз, боящихся и жалеющих… Потому что когда Божий суд, должны оставаться только ты, противник и Господь.

Я подъехал к Этельреду и тоже остановил коня. Роланда не было среди зрителей, как я ни вглядывался; впрочем, что в том удивительного? Разве колдун мог ему позволить все видеть?

Этельред отсалютовал мне мечом. Сжав зубы, так что челюсть моя стала квадратной, как у Рейнарда, я ответил ему тем же. Никто еще не произнес ни слова. Вдруг мой противник шумно спешился, и я, на миг остолбенев, был вынужден сделать то же самое. А я-то надеялся, что мы будем рубиться конными! Но теперь пути к отступлению закрыты.

Я оглянулся на Овейна. Тот прянул вперед и раскрыл было рот… Но тут же захлопнул его, как коробку. Потому что Этельред срезал его черным, совершенно безнадежным взглядом. Кастелян тяжело спешился и подошел ко мне, чтобы завершить последние приготовления — прикрепить перевязь, пристегнуть щит, вложить в руку меч, надеть и застегнуть шлем.

Я стоял, как деревянная кукла. Как вооруженное палками чучело, по которому мы с братом учились наносить удары в годы первой юности. И едва понимал, что говорит Этельред, когда он выронил из узкой щели рта некие слова — что-то о том, не собираюсь ли я, в последний раз, отказаться от боя и отдать свою землю и себя на милость победителя.

Я покачал головой, не особенно вслушиваясь. Роланд, думал я, Роланд. И еще — Господи, помоги мне. Сердце стучало где-то в горле… Я не мог поднять руку, чтобы перекреститься, но вспомнил, как меня перекрестил в спину тот парнишка-егерь. Я не знал, что страх уйдет, как только мы двинемся вперед.

Но оно получилось так — само собой.

Рявкнул хриплый рожок. Я рывком поднял щит на должный уровень и увидел в прорезь шлема то, что и предполагалось — тренировочную куклу, движущуюся мишень на ристалище. Оно началось.

Теперь я с трудом вспоминаю наш поединок. Мы кружили, как дерущиеся коты; я сжимал зубы, на глаза со лба стекал пот. Пот потек почти сразу, как только мы изготовились драться, и мешал он ужасно — и еще мешал тяжкий, частый звук собственного дыхания в ушах. Уж не говорю о том, как мешала выматывающая тяжесть доспеха и несговорчивость закованных в железо членов. Я первый не выдержал, поняв, что выдыхаюсь с каждым мигом, и ударил Этельреда — двойным ударом, верх-низ, и оба он отразил с насмешливой легкостью, парировав стремительно и страшно, как змея. Меч у него был жуткий: намного длиннее моего, хотя тонкий, но с ребром вместо дола, он со свистом рассек воздух и прорубил оковку моего щита с алым сердцем на белом поле. Этельред сражался в стиле, который мне нечасто приходилось видеть — вовсе без щита, зато придерживая меч обеими руками.

Первый удар я взял на щит, хотя его сила заставила меня отступить на шаг. Проклятый пот заливал глаза, и снова невыносимо чесался нос. Я ответил неожиданно удачно, задев врага в правый локоть; сердце мое горячо и восторженно забилось, когда Этельред перехватил оружие левой рукой. Правая повисла, как веревка. Я достал его! Не прорубил доспеха, но хорошо достал! Мы снова затанцевали друг напротив друга. Я скрипел зубами от напряжения и боли в мышцах, шлем Этельреда был закрыт — но почему-то мне казалось, что он улыбается. Может, из-за особой формы его забрала с узкими прорезями для глаз.