Как жаль, что этот высокий идеал проповедовали исключительно монахи и моралисты, между тем как самурай продолжал упражняться в военных совершенствах и восхвалять их. Доходило до того, что даже к идеалу женственности примешивались черты амазонок. Здесь будет небесполезно посвятить несколько абзацев вопросу воспитания и положения женщины.

Прекрасную половину человечества иногда называют собранием парадоксов, потому что ее интуитивный образ мысли находится вне понимания мужского «арифметического» разума. Китайский иероглиф, обозначающий «таинственное», «неизвестное», состоит из двух частей, одна из которых «молодость», а другая «женщина», потому что физическое очарование и утонченность мыслей слабого пола не поддаются объяснению грубого склада мужского ума.

Однако в идеале женщины по бусидо мало таинственности и только кажущийся парадокс. Выше я уже упоминал, что в нем были амазонские черты, но это лишь половина правды. Идеографически китайский язык передает понятие жены в виде женщины, которая держит в руке метлу – явно не для того, чтобы напасть на своего супруга или обороняться от него, и не для того, чтобы летать на ней, как ведьма, но для самого безобидного дела, для которого и была изобретена метла. За этим стоит столь же непритязательная мысль, как и за происхождением английских слов wife (жена) от weaver (ткачиха) и daughter (дочь) от duhitar (молочница). Хотя, согласно бусидо, сфера деятельности женщины не ограничивалась кухней, церковью и детьми, по выражению нынешнего германского императора, все же идеальная женщина была исключительно домашней. Это кажущееся противоречие – между домашностью и амазонскими чертами, – как мы увидим ниже, ничуть не расходится с принципами японского рыцарства.

Естественно, что бусидо, будучи преимущественно обращенным к мужчинам, восхваляло в женщине добродетели далеко не женские. Винкельманн замечает, что «идеал красоты в греческом искусстве скорее мужской, чем женский», а Лекки прибавляет, что это справедливо не только по отношению к искусству греков, но и по отношению к их этическим принципам. Подобным образом бусидо превыше всего восхваляло женщин, «освободившихся от слабостей своего пола и проявлявших героическую твердость, достойную самых сильных и храбрых мужчин»[54]. Поэтому молодые девушки учились подавлять свои чувства, закалять нервы, обращаться с оружием, особенно с нагинатой – длиннодревковым оружием типа глефы, – чтобы суметь постоять за себя при неожиданном нападении. Однако упражнение в этом боевом искусстве не преследовало цели подготовить женщину к битве; цель его имела двойственный характер: личный и домашний. Женщина, не имевшая сюзерена, была своей собственной защитой. Оружием она охраняла свою личную неприкосновенность с таким же рвением, с каким ее муж охранял неприкосновенность господина. Домашняя цель ее воинской подготовки состояла, как мы увидим ниже, в воспитании сыновей.

Владение мечом и иные сходные с этим упражнения у женщин, даже если и редко имели практическую цель, благотворно уравновешивали их в остальном сидячий образ жизни. Однако физическими упражнениями женщины занимались не только ради здоровья. В случае необходимости они могли применить свои боевые навыки и в деле. Когда девушки достигали возраста женщины, им дарили кинжал кайкен, который можно было вонзить в грудь обидчика или, если придется, в собственную грудь. Второе происходило довольно часто; и все же я не стал бы судить их очень строго. Даже христианская совесть с ее отвращением к самоубийству не отнеслась бы к ним сурово, ведь она канонизировала двух самоубийц, Пелагию и Домнину, за их непорочность и благочестие. Когда японская Виргиния видела, что ее целомудрие под угрозой, она не дожидалась кинжала своего отца[55]. Ее кинжал всегда был при ней, на ее груди. Девушке стыдно было не знать, как правильно покончить с собой. Например, как ни мало она знала анатомию, она должна была знать точное место, где перерезать горло, как перевязать ноги поясом, чтобы после смертельной агонии ее тело было найдено в целомудренной позе с правильно сложенными коленями. Разве такая предосторожность не достойна христианки Перпетуи или весталки Корнелии? Я бы не стал задавать такого резкого вопроса, если бы не распространенное заблуждение, возникшее из-за наших банных обычаев и прочих мелочей, что японцам неизвестно понятие целомудрия[56]. Напротив, целомудрие было главной добродетелью самурайской женщины, ценившейся выше самой жизни. Плененная молодая женщина, понимая, что в руках грубой солдатни ей неминуемо грозит насилие, говорит, что подчинится их воле при условии, что сперва ей будет позволено написать письмо сестрам, которых война раскидала по всей стране. Дописав письмо, она бросается в ближайший колодец и, утонув, спасает свою честь. Оставшееся после нее письмо заканчивается такими стихами:

Завидев туч тяжелых рать,

Ее грозящих запятнать,

Младая, чистая луна

Спешит позора избежать.

Неверно было бы внушить моим читателям мысль, что высочайшим идеалом японской женщины была мужественность. Отнюдь нет! От нее требовались другие совершенства и качества более мягкие. Музыка, танцы и литература не оставались без внимания. Прекрасные стихотворные произведения принадлежали перу женщин; надо сказать, что женщина вообще сыграла важную роль в истории японской художественной литературы. Танцам учили (я говорю о дочерях самураев, а не гейшах) только для того, чтобы сгладить угловатость движений. Музыкой они должны были радовать отцов и мужей в часы скуки; поэтому музыкой занимались не ради техники исполнения или искусства как такового, ее конечной целью было очищение сердца; как говорили тогда, невозможно достичь гармонии звуков, если сердце музыканта не в ладах с самим собою. Здесь мы снова замечаем тот же руководящий принцип, что и в воспитании юношей: образование лишь служило средством достижения нравственного совершенства. Музыкой и танцами занимались ровно столько, сколько было достаточно, чтобы придать жизни красоты и красок, но никогда ради того, чтобы поощрять тщеславие и несдержанность. Я разделяю чувства одного персидского принца, который, будучи приглашенным на бал в Лондоне, на предложение принять участие в общем веселье откровенно ответил, что в его стране это предоставляют делать за гостей девушкам особого разряда.

Японские женщины приобретали образование не ради хвастовства или восхождения по социальной лестнице. Это было домашнее развлечение, и если женщина блистала им на званых приемах, то только в качестве атрибута хозяйки, – иными словами, оно было частью гостеприимства. Обучением женщин руководили домашние и хозяйственные цели. Можно сказать, что в старой Японии достоинства женщин, воинственные, как и мирные, в первую очередь предназначались для дома; и какого бы совершенства ни достигала женщина, она никогда не забывала о главном – домашнем очаге. Все силы, способности и саму свою жизнь она посвящала заботе о его чести и неприкосновенности. Днем и ночью женщина напевала в своем домашнем гнезде голосом одновременно твердым и нежным, теплым и печальным. Как дочь, она жертвовала собой ради отца, как жена – ради мужа, а как мать – ради сына. С ранней юности ее учили забывать о себе. Она не знала независимости, ее жизнь была служением. Будучи спутницей мужчины, она действовала, если ему требовалась ее помощь, или уходила в тень, если мешала. Нередко бывало так, что юноша влюблялся в девушку, которая отвечала ему тем же пылким чувством, но, видя, что любовь к ней заставляет юношу забыть о своем долге, девушка обезображивала себя, чтобы не быть больше привлекательной для него. Адзума, идеальная жена в представлении самурайских девочек, узнает, что ее любит мужчина, который составляет заговор против ее мужа, и делает вид, что тоже хочет участвовать в преступном плане. В темноте ей удается встать на место мужа, и меч любовника-убийцы падает на ее же преданную голову. Ниже следует письмо, которое написала жена молодого даймё своему супругу, перед тем как покончить с жизнью. Оно не нуждается в комментариях: «Я слышала, что ни счастливая, ни злосчастная случайность не нарушает ход событий здесь, в подлунном мире, и все произойдет так, как должно. Укрыться ли под сенью одного дерева, пить ли из одной реки, все это равно предопределено за много веков до нашего рождения. Два быстротечных года прошли, как соединили нас вечные узы брака, и моя душа следовала за тобой, как тень следует за человеком, неразделимо связанная сердцем с твоим сердцем, любя и будучи любимой. Однако, узнав лишь недавно, что предстоящая битва положит конец твоим трудам и жизни, я шлю тебе последнее прощание любящей подруги. Я узнала, что Кову, могучий воин Древнего Китая, проиграл сражение, не желая расстаться со своим фаворитом Гу. Так же и Ёсинака, каким бы ни был он храбрецом, навлек несчастье на свое дело, проявив слабость и вовремя не попрощавшись с женой. Почему я, для которой в мире больше не останется ни надежды, ни радости, почему я должна долее удерживать тебя и твои мысли, продолжая жить? Не должна ли я ожидать тебя на том пути, по которому пройдет однажды каждый смертный? Никогда, молю, никогда не забывай благодеяния, которыми одарил тебя наш добрый господин Хидэёри. Благодарность, которую мы обязаны чувствовать к нему, глубока, как море, и высока, как горы».