и есть распад женщины-матери для высвобождения женщины-гетеры. Психоанализ, проводимый ее мужем, только подталкивает этот процесс. Более того, муж помогает этому процессу состояться еще и в другом смысле. Нет ни одной реплики, ни одного взгляда, который бы показал, что он ценит свою жену как мать. Разговор, в котором жена обвиняет его в безразличии к ней и сыну, кажется обоснованным. И если он — тщеславный, самолюбивый индивидуалист — что-то к ней чувствует, то эти чувства адресованы именно к эмансипирующейся гетере. Не выдерживая подчеркнуто спокойного, с элементом надменности, тона мужа во время психоаналитической беседы, следующей сразу за их прибытием в Эдем, героиня набрасывается на него со словами: «Какой же ты самолюбивый!». Черты гетеры льстят мужскому самолюбию. Ему импонирует ее энергетика.

Психологические защиты, которые постепенно снимает герой у своей жены, соответствуют описанию истерии у Вейнингера. Истерия, утверждает он, основана на усвоении женщиной через воспитание или общение с мужчинами чуждой ей по натуре системы нравственных представлений. Усвоив их, она демонстрирует, в том числе и самой себе, как неуклонно соблюдает их и резко отвергает свои настоящие желания, связанные с сексуальностью, которые недопустимы с точки зрения этих нравственных представлений. Вследствие этого она ужасно боится признаться себе в существовании у себя этих желаний, тщательно скрывает их от себя с помощью защитных механизмов. Приведу описание формирование истерического состояния, которое вводит Вейнингер.

«Если принять определенное сексуальное „травматическое“ переживание в качестве наиболее обычного (по Фрейду, единственного) повода к заболеванию, то, по моему мнению, возникновение этой болезни следует представлять себе схематически таким образом: женщина находилась под влиянием какого-нибудь полового впечатления или представления, которое она восприняла в известном прямом или непосредственном отношении к себе. И вот в ее психике разгорается конфликт. С одной стороны, мужская оценка, которая насквозь проникла в ее существо, привилась к ней, перешла в ее сознание в виде доминирующего начала, заставляет ее отвергнуть это представление, возмущаться им и чувствовать себя несчастной из-за него. С другой стороны, ее собственная женская природа действует в противоположном направлении: она положительно оценивает это представление, одобряет, желает его в самых глубоких бессознательных основах своего существа. Этот именно конфликт постепенно нарастает и бродит внутри ее, пока не разряжается припадком».

Сексуальное «травматическое» переживание, в данном случае — половой акт, который героиня не стала прерывать для спасения ребенка и под аккомпанемент которого он выпал из окна. Это состояние героини, показанное фон Триером, когда она, не отрываясь от процесса соития, безразлично взирает на гибель ребенка, есть блестящая иллюстрация на тему гетеры, которая хочет «исчезнуть в половом акте, уничтожиться, превратиться в ничто, опьянеть до потери сознания от сладострастного наслаждения».

В дальнейшем, в период скорби о погибшем сыне, героиня полностью забывает об этом своем состоянии и обо всём, что из него воспоследовало. Она корит себя за то, что могла бы остановить ребенка (при этом, разумеется, не помня, что непосредственно видела, как он шел на смерть), она говорит, что тоже хочет умереть вслед за ним. Кажется, что она говорит и переживает как мать. Но если учесть происходящее далее, а также вспомнить, что незадолго до всего этого она деформировала ребенку кости, нарочно надевая ему на ноги неподходящие ботинки, то возникает вопрос — действительно ли в ней есть что-то материнское? Или то, что внушает ей скорбь — это, как говорит Вейнингер, «мнимое», «внешнее я», «чужеродное тело в сознании», «мужская» по своей природе нравственная оценка произошедшего?

Скорбь героини по поводу смерти сына, несомненно, настоящая, она не симулирует ее. Истерички «глубоко верят в свою искренность и нравственность», пишет Вейнингер. «Страдания, которые причиняют им нестерпимые муки, не являются плодом их воображения». Героиня искренне скорбит, но эта скорбь, как говорит врач в больнице, «нетипична». Потому что внушена ей «внешним я», усвоенной ею «правильной» оценкой матерью гибели сына. А потом эта скорбь переходит в тревогу. Она, говоря словами Вейнингера, «превращается в поле битвы между бессознательной для нее вытесненной природой и хотя сознательным, но неестественным для нее духом». При этом вытесненная собственная природа внушает чудовищный страх.

Может быть, когда-то, до написания диссертации о женоубийстве, в героине фон Триера действительно было что-то материнское. Но эмансипация гетеры началась еще до событий фильма. Женщина-мать подавляется, женщина-гетера высвобождается. Таков основной вектор происходящего с героиней фильма. Такова основная логика происходящего в западном обществе.

Когда в финальной части фильма фон Триера эмансипация достигает известной стадии, становятся видны те черты, которые описывают Вейнингер и Эвола.

Во-первых, уже упомянутое растворение в половом акте, соединение эротики и разрушения (гибель ребенка).

Во-вторых, органическая лживость.

Когда героиня испытывает мимолетное раскаяние по поводу того, что избила мужа и вкрутила ему в ногу точило, она вдруг со слезами бросается к нему, однако быстро приходит в себя и говорит: «Плачущая женщина — манипулятор. Лживы ноги и глаза, груди, зубы, волоса». И оставляет его с точилом в ноге.

В-третьих, принципиальная бесформенность, «текучесть» обнажающейся гетерической женственности и отчаянный поиск ею мужской «формы».

С момента эмансипации всё внимание героини сосредоточено на муже, но ее поведение по отношению к нему до абсурдности противоречиво. Она его приковывает к месту, чтобы он не ушел. Она совершает с ним коитус и сразу после этого «казнит» ударами по половому органу, а затем снова добивается его оргазма. Когда он уползает с грузом в ноге, вся ее жизнь сосредотачивается на задаче найти его. Природа в лице ворона помогает ей в этом. Найдя мужа, она в исступлении пытается извлечь его из лисьей норы в корнях дерева. Поскольку это не удается, она засыпает его сверху землей. А чуть позже вдруг раскаивается в этом, помогает ему вылезти и даже пытается избавить от груза, привязанного к ноге.

Дальше — такая же текучесть хаоса. Она вспоминает правду о произошедшем с ребенком. Это травмирует ее и подталкивает к самокастрации. Это можно было бы принять за раскаяние, но сделав это, она тут же говорит, что всё это не имеет смысла.

В-четвертых, само желание лишить мужчину его мужественности.

Вживление точила в ногу мужу нужно для того, чтобы совершать половой акт в условиях его обездвиженности, пассивности, подконтрольности. Но главным здесь является, конечно, избиение фаллоса поленом.

Эвола пишет о том, что в доорфический период — эпоху вероятного существования матриархата — существовали как общественные культы, так и мистерии, в которых получали посвящение только женщины, и никогда — мужчины. При этих посвящениях «превосходство и верховенство дионисической женщины заключалось в ее поведении в отношении фаллоса, который она возбуждала,