– Понятно, – ответил из ниоткуда звучный голос. – Красота, как всякий природный дар, одновременно является испытанием. Не все выдерживают, не все умеют пользоваться. Это как красивый голос…

Я вздрогнула. Откуда он узнал, о чем я думаю?

– Чтобы стать выдающимся певцом, мало родиться с хорошими вокальными данными. Надо учиться, много работать. Только тогда можно воспользоваться голосом в полную силу. С красотой то же самое. Она воздействует не на слух, а на сердца. Это мощнее, но и много сложнее.

– Что вы, я очень неплохо попользовалась красотой, – горько улыбнулась я. – С этим-то у меня было все в порядке.

– Значит, неправильно пользовались. Расскажите про это.

Я рассказала про два свои замужества. Сначала про первое, в девятнадцать:

– Не знаю, почему считается, что юные девушки романтичны. Девчонки в период созревания озлоблены, несчастливы и болезненно завистливы. У меня не было причин комплексовать из-за внешности. Зато я терзалась из-за того, что плохо одеваюсь, езжу в пахучем метро, живу в паршивой пятиэтажке. Мне хотелось совсем другой жизни. Как раз и времена начинались соответствующие – лимузины, рестораны, круизы, бутики. Всё это я получила от своего первого мужа. А больше ничего – потому что не заказывала. Так что всё было по-честному… Второй брак вышел того хуже. Думала – любовь, а оказалась влюбленность. Влюбленность прошла, и ничего не осталось. Муж хотел от меня еще чего-то, а у меня этого не было. И все мои внебрачные романы тоже были дурацкие. Сначала «ах», потом «нах». Знаете, – продолжала я изливать душу невидимому слушателю, – меня считают умной. Я действительно быстро соображала, была острой на язык, и с деловыми качествами у меня всё тип-топ. Но по-женски я всегда была неумна и теперь уже не поумнею. Быть красивой и не уметь любить – это как быть Царь-пушкой: смотрится ого-го, только не стреляет… Эй, вы там не уснули?

Очень уж надолго он замолчал.

– Я очень внимательно вас слушаю. Те, кто не умеют любить, просто любят себя больше, чем партнера. Хорошее средство научиться любить – завести детей. Обычно это помогает.

– Я никогда не хотела детей. Все женщины мечтают о детях, а я не хотела. Думала, что я моральная уродка. И только теперь поняла, почему так. Наверное, внутренне я всегда чувствовала, что умру молодой. Бездетной умирать легче…

Сказала я это и сама себя разжалобила. Слезы так и брызнули. Но под повязкой, я думаю, было не видно.

«Хватит рвать человеку душу, Антонина», – сказала я себе. Но остановиться уже не могла. Помолчав, чтобы справиться с голосом, продолжила:

– А еще я всегда, с детства, делала всё очень быстро. Решала задачки, делала уроки, сходилась и расходилась с людьми, загоралась чем-нибудь и остывала. Мама говорила: «Куда ты всё торопишься? Будто боишься не поспеть». А я, оказывается, именно этого и боялась. Правильно боялась. Где-то я читала, что торопыги живут меньше – якобы из-за повышенной нервной возбудимости и дерганого ритма жизни. Но всё наоборот: человек, обреченный на короткую жизнь, подсознательно это чувствует. Потому и торопится взять от жизни как можно больше…

Я всхлипнула – и самой стало противно. Нельзя так расклеиваться! Особенно перед мужчиной, который тебе нравится.

Господи, какая разница, нравится он мне или нет! Теперь ничто не имеет значения. Даже то, нравлюсь ли ему я!

От этой мысли я окончательно скисла и разревелась всерьез. Высвободила руки, сорвала повязку, ею же вытерла слезы.

– Можете в нее и высморкаться, – сказал Громов. – Они одноразовые.

Тут я на него разозлилась. Не знаю почему. Может, потому что он смотрел на меня своими прищуренными глазами и понять, о чем этот человек сейчас думает, было совершенно невозможно. Я ведь совсем ничего о нем не знала.

– Раз у вас их много, возьмите еще одну и завяжите глаза себе. Теперь я буду спрашивать, а вы отвечайте. Хочу знать, что вы за человек!

– Вообще-то у нас так не заведено… – Глаза смотрели всё так же, не улыбались. – Обычно мои ученики говорят только о себе. Для людей в подобном психологическом состоянии это естественно. О моей жизни никто никогда меня не расспрашивал. И я не уверен, что мне это понравится… Ладно, можете задать один вопрос.

– Два!

– Хорошо, два.

И я уже знала какие. Подождала, пока он наденет повязку, и спросила:

– Вы сказали, в самом начале, что раньше занимались чем-то другим и несколько раз чуть не погибли. Что это была за работа?

– Я был профессиональным спасателем. С детства мечтал об этом. Помните, было такое стихотворение: «Ищут пожарные, ищет милиция». Вот и я хотел стать тем, кто спасает людей и не считает это чем-то особенным. Почти двадцать лет я спасал от смерти за зарплату и был доволен своей судьбой. Но однажды вдруг понял, что занимаюсь не тем. Потому что никого от смерти спасти нельзя, ни одного человека. Только на время. И вообще – от смерти не спасать надо, к ней нужно готовить. У меня обнаружилось к этому призвание. Второй вопрос?

Несколько минут назад, ничего не видя, глотая слезы, я чувствовала себя беспомощной и беззащитной, я была полностью подчинена голосу, который добивался от меня ответов. Сейчас роли переменились. Это он сидел передо мной слепой, ожидающий. Я могла безо всякого стеснения рассматривать его руки, шею, губы. Наклонившись, я снова вдохнула его запах – не спеша, с наслаждением.

– Почему вы молчите? Вам нехорошо? – спросил Олег (мысленно я уже называла его просто по имени) и потянулся снять повязку.

Я остановила его руку. Прикосновение еще больше взволновало меня.

– Второй вопрос. Кто была та женщина, зашедшая попрощаться?

– Одна из тех, кого я приготовил.

– И всё?

– И всё.

«Однажды – скоро – я так же зайду сюда, попрощаюсь и уйду», – подумала я. И всё мое возбуждение пропало. Это были фантомные боли. Тоска по ампутированной жизни.

– Можно снять? – Голос у Громова стал какой-то другой. Неуверенный. И лицо уже не было неподвижным – углы рта подрагивали. – Наше время заканчивается. А мне хочется на вас еще посмотреть…

– Зачем?

Он сдернул повязку.

– Как зачем? – Глаза шарили по моему лицу. – Вы же сами говорили, что привыкли к взглядам. При всех пялиться на вас было неприлично. Потом мы сидели с закрытыми глазами. Потом вы прикрылись повязкой. Потом то же сделал я…

Женское, ампутированное опять заныло, засаднило. Я сидела и поворачивала лицо то чуть влево, то чуть вправо – подставляла его взгляду, как лучам солнца. И коже делалось теплей. По-моему, даже румянец проступил.

Надо же, за эти ужасные дни я совсем забыла одно из главных удовольствий жизни – чувствовать, как тобой любуются. Здесь есть маленький секрет: ни в коем случае нельзя самой смотреть на мужчину. Гораздо приятней воображать, с каким именно выражением он на тебя смотрит.