– А это? – спросил Минц, поднося к носу Бруно Васильевича курсовую работу Гаврилова.

– Это – свидетельство моего бессилия, – уверенно ответил Бруно Васильевич.

– Если вы не хотите идти ко мне, – сказал Минц, – я вас провожу.

– Ах, зачем вам это? – почти плакал старик. – Побалуетесь, посмеетесь над стариком, а мне потом еще хуже станет! Зачем вам, профессору, к которому академики приезжают, из Норвегии морошку присылают, ну зачем такому человеку марать руки о мое ничтожество?

– Хватит! – прикрикнул Минц, который мог быть решительным и жестким, если к этому склоняли жизненные обстоятельства. – Вы не идете ко мне, тогда мы идем к вам.

– Ко мне нельзя, – сказал Бруно Васильевич, – у меня соседка злая.

– Я тоже злой, – сказал Минц.

Бруно Васильевич совсем оробел и более не возражал. Он молчал до самого дома. Минц тоже молчал. Ему было неловко за то, что напал на беззащитного человека.

Они остановились перед черным от времени двухэтажным бревенчатым бараком. Когда-то в Великом Гусляре построили целый район этих домов – десятка три. Решили развивать лесную промышленность за счет ссыльных. Было то в начале тридцатых годов. Район называли Бревнами.

С тех пор многое изменилось. И народ уехал, и бараки снесли почти все.

– Вы с тех пор здесь живете? – догадался Минц.

– Нет, – ответил Бруно Васильевич, – мы не местные.

В сенях было совсем темно, Бруно Васильевич шуршал, водил пальцами по стенке, отыскивая ручку своей двери.

– Я не запираю, – сказал он.

В его комнате было полутемно, окно завешено шторой. Из разных темных углов к ним двинулись кошки, они не мяукали, а только сверкали глазами.

– Они тоже знают, какое к ним отношение моей соседки Марии Семеновны, – прошептал Бруно Васильевич. – Она уже неоднократно обещала вызвать милицию.

Кошки пропустили людей внутрь комнаты. Они стояли вокруг, подняв мордочки и ударяя по полу хвостами; их было больше полудюжины.

– Вы чувствуете, какие они голодные? – спросил Бруно Васильевич.

– Да, – сказал Минц.

Кошки смотрели на него, как дети в приюте, которые понимают, что плакать – безумие. Побьют и не накормят.

– Я сейчас, – сказал Минц.

Он хотел побежать на угол, там был продуктовый магазин. Но бежать не пришлось, потому что из-под лестницы вышла наглого вида бабка в норковой шубе. Она несла большую коробку, на которой была изображена кошка и написано «Вискас».

– Деньги принес? – спросила она.

– Познакомьтесь, – сказал Бруно Васильевич. – Мария Семеновна. Наша соседка и спасительница. Однако, к сожалению, я должен вас, Мария Семеновна, разочаровать. Не дали мне денег в университете. Не дали, просили завтра зайти.

– Сколько стоит? – спросил Минц.

– Плюс пятнадцать процентов, – сказала Мария Семеновна. – Но и меня понять можно – пенсия у меня не человеческая, а кошачья. А желудок, простите, человеческий.

Минц купил коробку с кошачьим кормом, Мария Семеновна ушла, пересчитывая деньги, Бруно Васильевич и кошки смотрели на Минца не отрываясь. Минц почувствовал, что и Бруно Василь евич готов отведать кошачьего корма.

Комната была бедной, захламленной, заставленной рассыпающимися вещами, как будто ее специально сделали такой, чтобы кошкам было удобнее играть в прятки.

Бруно Васильевич поставил коробку на пол, а кошки начали остервенело рвать картон.

Комната была надвое разделена занавеской. Из-за нее донесся глухой, задыхающийся голос:

– Ты получил гонорар?

И непонятно было, мужской это или женский голос.

Бруно Васильевич обернулся к профессору, приложил палец к губам, а затем сказал:

– Гонорар за лекции обещают заплатить к концу недели. Сегодня в кассе денег не было.

– Ты всегда так! Лентяй! – сердились за занавеской. – Пошел бы раньше, тебе бы досталось.

Кошки шуршали оберткой «Вискаса». Шарики рассыпались по полу, кошки подхватывали их и хрумкали.

– Садитесь. – Бруно Васильевич показал на стул, сам сел на продавленный диван.

– Я готов вам одолжить, – сказал Лев Христофорович. – Сколько вам нужно?

Бруно Васильевич не успел ответить, как из-за занавески послышалось:

– Кто там у тебя? Почему незнакомый голос?

– Это мой коллега, мама, – сказал Бруно Васильевич. – Профессор Минц.

– Не имею чести, – сказала мама Бруно Васильевича.

Резким движением она откинула занавеску и выехала к гостю.

Мать Бруно Васильевича, немолодая черноволосая губастая женщина, находилась в инвалидной коляске. Одета она была в черное расшитое стеклярусом платье. Колени мамы были покрыты пледом, давно превратившимся в невнятную тряпку. Руки, лежавшие на тряпке, были усыпаны перстнями. Кошки перестали есть и уселись в ряд, демонстрируя уважение к хозяйке.

– Вот так и живем, – сказал Бруно Васильевич.

– Я рад с вами встретиться, – сказал Минц матери консультанта. – К сожалению, я не был знаком с вами раньше.

Мама прикрыла яркие карие глаза.

– Вы состоятельный человек? – спросила она.

– Относительно.

– Распространяется ли ваше благосостояние на бутылку шампанского?

– Разумеется, – сказал Минц.

– Тогда докажите это, – сказала мама.

Минц достал бумажник, открыл его, вытащил купюру с видом концлагеря в Соловках.

– Мама, мне стыдно за вас, – сказал Бруно Васильевич.

Минц подумал, что старик сохранился хуже, чем его мама.

Впрочем, с женщинами восточного типа это случается. Они как бы консервируются.

Мама нажала на кнопку в ручке инвалидного кресла.

Тут же в дверях, словно поджидала сигнала, появилась Мария Семеновна. Она держала поднос с четырьмя бокалами и открытой бутылкой шампанского «Новый свет».

– Отечественное, – сказала она и поставила поднос на овальный столик, для чего пришлось сбросить на пол несколько книг.

Кошки зашипели.

Мама первой подъехала к столу. Остальные тоже взяли бокалы.

– Брют, – сказала мама. – Спасибо тебе, Мария Семеновна. Хоть ты и сволочь, но иногда в тебе что-то просыпается.

– Это от жадности, – призналась Мария Семеновна.

Она вытащила из пальцев Минца купюру и сказала:

– Сдачи не жди, Христофорович.

– Мы знакомы? – спросил профессор.

– Ты соблазнил меня, когда учился на втором курсе, – сказала Мария Семеновна и, звонко расхохотавшись, убежала из комнаты.