Когда постучавшийся в дверь Мухин появился на пороге кабинета, Хвостиков в шляпе стоял к нему спиной у окна, махал рукой кому-то во двор, удерживая под мышкой увесистую папку, то и дело заставлявшую его кривляться всем гибким позвоночником, чтобы не уронить, и кричал в телефонную трубку. Неискушённый человек мог подумать, что на другом конце провода постоянные проблемы со слухом, но Мухин-то уже привык и понял: шеф по-другому общаться просто не умел, хотя каждый раз надрывался до красноты. Впрочем, в отделе все кричали, это было ещё одной особенностью многих служащих горисполкома, похоже, их всех плохо слышали там, на других концах и они прибавляли обычные фразы: «Понял? Я всё сказал. И точка». Лишь в бухгалтерии, отмечал наблюдательный Мухин, женщины позволяли себе отступления. Они заканчивали монологи демократичнее: «Может быть, у вас имеется своё мнение, но мы советовали бы вам подумать…» И многозначительная недосказанность, когда на бумаге ставится философское многоточие. Так говорила Нонна Станиславовна, главный бухгалтер, и остальные, но на полтона ниже.

– Ты понял? – бросив трубку, Хвостиков крутанулся на каблуках лицом к Мухину, видно, услышав его шаги. – Меня им подавай. Меня хотят видеть. Всем понадобился. И главное – враз.

– Горит? – по своему обыкновению спросил юрист; с некоторых пор он тоже решил выработать для себя набор впечатляющих фраз, здесь это ценилось.

– Хуже, – мрачно усмехнулся начальник и, поправив шляпу, заторопился к дверям. – Хоть разорвись, но успевай.

– Чем могу помочь, Иван Петрович? – стараясь всё же не подчиняться уже пышущей от шефа энергии, устоял на ногах Мухин, смекнув умолчать про шофёра.

– Антона мне уже не дождаться, – опередил его начальник, надвинув шляпу на глаза и пробежав глазами надпись на папке. – Я в горисполкоме другую машину выпросил. А ты, друг мой…

«Друг мой», «любезный», «уважаемый» тоже было одним из изобретений Хвостикова, но однажды он чуть не сгорел в обнимку с неким разозлившимся слесарем, облившим и себя, и его бензином и щёлкнувшим зажигалкой в вытянутой руке. Тот обезумел из-за того, что так и не дождался обещанной Хвостиковым квартиры. И возмутился, когда в очередной раз, выгоняя его из кабинета, не забыли назвать «уважаемым». Других поводов не было. Закончилось вполне мирно для Хвостикова и многострадального слесаря. Тот даже в кутузку не угодил – настоял тот же Хвостиков: он крови не любил. А вот с тех пор обращения типа «любезный», «мой друг» и тому подобные, исключил из своего лексикона. Дело было давнишним, вспомнил его тот же Шерстобитов по какому-то поводу при расставании, а сейчас Хвостиков вдруг оговорился, поэтому Мухин сначала даже не поверил, но всё же насторожился.

– Ты, мой друг, – внятно повторил Хвостиков, явно поглощённый уже новыми заботами, – поезжай-ка к Гремыкину. Бывал там?

– Нет. Вот куда не успел, так не успел.

– И не спеши, – махнул рукой начальник. – Тебе ещё рано. Но сейчас надо. Гремыкин меня только что по трубке бомбил.

– Что случилось-то? Может, завтра с утра?

– Поспешай. Времени у тебя в обрез. Разберёшься на месте, а к вечеру доложишь. Там у Гремыкина какая-то гражданка бунт подняла.

– Это же на край света?

– Успеешь, – уже исчезал в дверях Хвостиков.

– Я Антона Сенюшкина возьму, – крикнул Мухин, бросившись следом. – Он обещал отремонтироваться.

– Смотри, чтоб не подвёл, – прозвучало из коридора.

Покурив уже у себя на подоконнике и понаблюдав за шофёром, лениво умывавшимся у дверей гаража, а затем блаженно влезающим в сухую рубашку, Мухин собрал дорожный портфель, в который раз передёрнул плечами от негодования и двинулся из кабинета.

– Ну? – подступил он к присевшему возле автомобиля шофёру. – Исполняй обещание.

– А толкнёшь? – обрадовался тот.

Драндулет не подкачал, завёлся сразу, и почти не коптил движок.

– Куда? – заблестел глазами водитель, за баранкой его было не узнать, теперь он мог нравиться девушкам, покорять их сердца и вообще был готов на любые подвиги. – Успеем за зарплатой вернуться?

– К Гремыкину, – поморщившись вместо ответа, скомандовал юрист, залезая в кабину.

– На кладбище?! – чуть не вскрикнул тот и присвистнул, надвинув кепку на вихры. – Больше послать некого?

– Да не хоронить, – буркнул Мухин. – И не трясись заранее. Бузу там затеяли могильщики. То ли у них кто пропал, то ли ещё что? Если твоя колымага не подведёт, успеешь в банк.

– Раз в ней дело, не сомневайтесь, Сергей Анатольевич, – возликовал Антоха, и «москвич» рванул с места.

Все похороны Матрёна старалась держаться рядом с вдовой, как та её и просила. Не отходила от Серафимы ни на шаг, оберегала как могла и от толчеи, и от слишком надоедливых. И на поминальном обеде в кафе поддерживала её и словом, и под локоток, да и до дома так вместе и добрались. В комнату вошли, уложила бедняжку, задремала та, вроде закрыла чёрные, истомившиеся, все в слезах глазоньки, а не унимается Матрёнино сердце, испереживалась она за соседку, боялась, как бы не повторился с ней тот припадок, не впала бы она опять в беспробудный сон. Запомнились и напугали её слова доктора «скорой», что повториться может несчастье и неизвестен тогда, непредвиден может быть конец, слабое вдовье сердце, настрадавшись, может разорваться.

Вот и мучилась Матрёна подле соседки, не сводила с неё перепуганных глаз, забавляла разговорами, развлекала чем могла, лишь бы не дать ей окончательно заснуть. Потерпеть бы так до вечера, а там ночь придёт, всё само собой может и обойдётся.

День достался обеим хлопотный, одно избавление, вздохнула Матрёна, предали тело страдальца Дмитрия Филаретовича земле, и похороны удались, и народа пришло попрощаться достаточно, и обедом не опозорились – всё по-людски. Матрёна перекрестила вдову, так и не открывавшую глаз, пожелала ей и себе так добром и завершить многострадальный день. Ей бы тоже пойти полежать, ей тоже досталось, годы-то не те, как прежде, а как уйдёшь?! Если бы знать, что обойдётся, а случись что, пока ее не будет?..

– Серафимушка!.. – тихонько позвала Матрёна. – Серафима! Ты не засыпай, милая, ты погоди, поговори со мной.

Вдова приоткрыла глаза, долго грустно вглядывалась в соседку ничего не выражающим взглядом, будто не узнавая, губами шевелила беззвучно.

– Глянь, глянь на меня, милая, – запричитала старушка. – Ты что же, не узнаёшь совсем?

Губы Серафимы зашевелились, и веки задрожали.

– Ты уж не пужай меня, Серафимушка, я – Матрёна. Ты не засыпай, не засыпай.

– Матрёна Никитична, – прошептала еле слышно вдова. – Сморило меня. Дай водички. Мне сейчас лучше станет.

– А чаёк горяченький? – загорелась, обрадовалась соседка и – откуда силы взялись – соскочила с кровати на ноги, заспешила на кухню и пяти минут не прошло, она уже прибежала назад с чашкой на блюдце, ложечкой помешивая. – Любишь с сахарком-то?