остальные двое, в том числе и бывший часовой, каким-то образом остались не задетыми пулями и сейчас лихорадочно передергивали затворы, чтобы выстрелить в Рябова и Муромцева. Но – не успели. Следующей очередью Рябов уложил и их.

– А теперь – тикаем! – крикнул Рябов. – Глянь!

Муромцев мельком глянул и увидел, что к месту стрельбы со всех ног бегут другие солдаты с оружием в руках. Много солдат…

– К центральным воротам! – на ходу крикнул Рябов. – Заячьими прыжками!

Эти слова – «заячьими прыжками» – Рябовым были сказаны не просто так. Они означали некое конкретное действие, а вернее сказать, определенную тактику бега, когда за тобой гонятся и в тебя стреляют. Бежать заячьими прыжками означало мчаться с предельной скоростью, на которую ты только способен. Да не просто мчаться, а мчаться зигзагами – вправо-влево, влево-вправо. То есть как самый настоящий заяц. Если ты бежишь не по прямой линии, а мечешься по-заячьи, то и попасть в тебя будет гораздо труднее. Но и это еще не все. Еще ты должен, совершая заячьи зигзаги, стрелять в своих преследователей. Это лишает погоню уверенности, вселяет в нее страх, да и тебе самому таким образом проще уцелеть. Вот это все и означает «заячьи прыжки». Это была известная и широко распространенная тактика спецназа КГБ. А может, и каких-то других спецназов.

Рябов с Муромцевым побежали заячьими прыжками. Рябов бежал легко и стремительно, а вот Муромцеву поначалу приходилось тяжеловато. Болела нога, каждый шаг отдавался болью в груди и ребрах – иногда тупой и тягучей, иногда – пронзительной и острой. Сказывалось падение с лестницы во время взрыва в главном здании. Но скоро боль почти перестала ощущаться: может, все и вправду обошлось ушибами, а может, Муромцев просто забыл о ней. Не до боли сейчас было.

Сзади слышались крики и топот, а затем – стали раздаваться выстрелы. Пули засвистели вокруг бегущих Муромцева и Рябова, защелкали по асфальту, тягуче заныли, рикошетя от асфальта и улетая куда-то в пасмурное осеннее небо. Но пока они не причиняли никакого вреда двум бегущим спецназовцам. Изредка оборачиваясь и задерживая дыхание, они стреляли в ответ короткими очередями и, кажется, небезуспешно, потому что три или четыре раза и Рябову, и Муромцеву удавалось услышать крики боли сразу же после своих выстрелов.

«Это хорошо, что мы вывели из строя их связь! – на бегу подумал Муромцев. – Иначе они давно пустили бы толпу нам наперерез! А так – пока они разберутся и сориентируются…»

Он на миг остановился, задержал дыхание и сделал три выстрела в сторону догоняющих. И тут же ощутил нечто непонятное и странное. Нет, никакой боли не было – его вдруг как бы обдало жаром, будто он нечаянно окунулся в непонятно откуда взявшуюся емкость с крутым кипятком. Тотчас же все пространство вокруг него искривилось разноцветными, друг на дружку наползающими волнами, откуда-то раздался тягучий звук, очень похожий на колокольный звон, который Муромцеву не раз доводилось слышать в своем деревенском детстве, и после этого он увидел над головой небо. Да так близко, что до него можно было дотронуться рукой. И он протянул руку к такому близкому небу, но – отчего-то рука его не слушалась, и он даже успел еще удивиться: а отчего это все так – и кипяток, и разноцветные волны, и колокольный звон, и совсем-совсем близкое небо…

И тут же он ощутил боль. Он не мог определиться, откуда именно, из какой части тела она исходила, ему казалось, что у него болит сразу все – и снаружи, и изнутри, болит все, до самой последней клеточки, до последнего атома. Вслед за болью в нем испуганной птицей встрепенулась мысль, что он сейчас умрет. Это была непроизвольная мысль, он ее не ждал и не чаял, он ее не хотел, но она возникла сама собою и сейчас судорожно трепетала где-то внутри него…

Но он не умер и даже не потерял сознание. Какая-то часть его самого по-прежнему жила и боролась, и она, эта часть, понимала и осознавала, что он – Василий Муромцев, где-то рядом – его боевой товарищ Геннадий Рябов, они с ним на американской базе, за ними гонятся американские солдаты, а они – уходят от погони, ни на что, собственно, не надеясь и не рассчитывая, лишь только на чудо, которое одно и поможет им уйти и уцелеть. А боль и все его странные, ни с чем не сравнимые ощущения – это результат ранения. Да-да, его, Василия Муромцева, ранили. Может быть, тяжело. Возможно, даже смертельно.

Напрягая силы, он перевернулся со спины на живот, нащупал автомат, бесчувственным пальцем нажал на спусковой крючок, и автомат беззвучно задрожал, выпуская несколько пуль в сторону преследователей. Дав очередь, Муромцев изо всех сил закричал, надеясь, что Геннадий Рябов, если он жив и рядом, услышит его, подбежит и поможет. И точно – Рябов почти мгновенно оказался с ним рядом. Какое-то время он беззвучно, как показалось Муромцеву, открывал рот, но затем до Василия начали доходить глухие звуки, которые складывались в слова:

– Ты это чего? Слышь, парень… Василий… ты это как? Почему? А, мать твою!.. Так ты ранен!.. Ничего, ничего… Вот я сейчас… перевяжу. И потом мы с тобой дальше… А, суки! – Этот крик, вероятно, предназначался преследователям, которые были уже совсем близко.

Держа в одной руке свой автомат, а в другой – автомат Муромцева, Рябов дал сразу две очереди по приближающимся американцам. Кто-то из них вскрикнул, остальные попа́дали на землю. Рябов ожидал, что сейчас они начнут стрелять в ответ, но выстрелов почему-то не было.

И Рябов моментально понял, отчего по ним не стреляют. Американцы прекрасно понимают, в каком положении оказались те двое, за кем они гонятся. Один из них ранен, другой – до полной невозможности устал, да и не бросит он раненого товарища ни при каком раскладе. А коли так, то никуда больше Рябов и Муромцев не побегут. Они в ловушке. Значит, можно не торопиться, поостеречься и выполнить приказ своих командиров – захватить этих двух живыми. Кем бы они ни были и как бы ни сопротивлялись.

– Вот оно что! – сквозь зубы проговорил Рябов. – Ну, это мы еще поглядим!.. Ничего, ничего… – Эти слова относились уже к Муромцеву. – Вот я сейчас тебя перевяжу, и мы рванем. Финишный рывок – сможем? Ничего… Еще