Воздействуя на умы пленных, японцы одновременно использовали факт их пленения для подготовки пропагандистских материалов – листовок и, реже, написанных от имени пленных красноармейцев статей в газете «Харбинское Время».[64] Согласно материалам следствия, «по заданию японцев и белогвардейцев писали контрреволюционные листовки» Иван Тиунов, Алексей Герасимов, Петр Панов, Александр Бурняшев и даже малограмотный Николай Митрофанов. Михаил Шахов не только «фотографировался для газеты «Харбинское время»», но и «писал контрреволюционные листовки, статью в эту газету». Более соответствующим действительности было утверждение, что «неоднократно писались листовки от имени» первого пленного халхингольской войны Хаима Дроба. Для подготовки пропагандистских материалов японцы собирали подписи на чистых листах бумаги – и большинство военнопленных такие подписи дали. При подготовке обвинения особисты основывались на самом факте наличия подписей под теми или иными пропагандистскими материалами. Однако и майор госбезопасности Клименко, и капитан госбезопасности Панин, и уж тем более полковой комиссар Цебенко по долгу службы обязаны были знать, что японцы подписывали листовки и именами пропавших без вести, убитых и похороненных, и даже вполне здравствующих и в плен не попадавших бойцов и командиров РККА. Сведения об этих людях получались в процессе допросов, прослушивания эфира и, реже, телефонных сетей, а также изучения документов, подобранных на поле боя. Более того, совершенно такими же способами эту работу выполняли сотрудники политотдела штаба 1-й Армейской Группы, ответственные за разложение войск противника.[65] Хорошо знакомый с этой деятельностью военный комиссар Фронтовой Группы корпусной комиссар Бирюков безжалостно вычеркнул из окончательного отчета о результатах следствия все упоминания о написании листовок военнопленными. В обвинительном заключении они уже не фигурировали, что дало возможность Военному Трибуналу избегать применения 58-й статьи.

Пленных много фотографировали, как на фронте, так и уже в лагере; в некоторых случаях разрешали фотографировать пленных иностранным журналистам. В литературе встречаются также упоминания об использовании изъятой у пленных военной формы в постановочных фотографиях, на которых позировали переодетые в нее русские солдаты отряда Асано. Тем не менее большую часть известных фотографий пленных следует считать аутентичными.

Из рассказов вернувшихся пленных следует, что характер допросов на фронте, в Хайларской и Харбинской военных миссиях (токуму кикан) существенно различался. В штабе 23-ей пехотной дивизии Нюмура и его люди старались быстро выбить из пленных оперативную информацию военного характера, выясняя номера частей и их вооружение, фамилии командиров и комиссаров, количество и характеристики военной техники, не вдаваясь в политические вопросы.

В Хайларской военной миссии (начальник генерал-майор Ёкои Тадамити) допрашивающие интересовалась, помимо практических военных вопросов, и другими предметами – взаимоотношениями в армии, отношением к командирам и политрукам, взаимодействием с монгольскими частями, расположением складов и аэродромов, источниками водоснабжения; больше внимания уделялось и личностям самих пленных. Допросы в большинстве случаев тоже сопровождались избиениями, особенно если пленный открыто демонстрировал отсутствие желания к сотрудничеству:

«…Утром повезли в город, глаза были завязаны, стали допрашивать. Я все говорил не знаю, а на вопрос сколько пушек в части, я сказал, что хватит про вас. После этого он враз вскочил, бросился на меня и стал избивать» (Иван Давыдов).

«…При допросе мне сразу дали две пощечины за то, что я неверно говорю в отношении артиллерии и не признаюсь, что я старослужащий. Тогда он толкнул меня и начал стращать обрезом, но у него ничего не вышло. Когда он заставлял дать подпись и я отказался, то он бил меня по щекам. А при уходе я не поклонился, он толкнул меня пинком в дверь» (Петр Еремеев).

В Харбинской военной миссии (начальник генерал-майор Хата Хикосабуро) допрашивающие больше интересовались общеполитическими вопросам: моральным духом армии, отношением к Сталину и ВКП(б), принадлежности пленных к партии и комсомолу, взаимоотношениями с монголами, работой политотделов, жизнью в СССР вообще и особенно – о колхозах, мясо– и молокопоставках, «сопровождая этот допрос похабной клеветой против СССР». Иногда допрашивающие (как правило, японцы, но также и русские) демонстрировали поразительное непонимание реалий Красной Армии, задавая вопросы вроде «а где вы покупаете хлеб?». Сопоставление свидетельств военнопленных приводит к выводу, что в Харбине допрашивающие, особенно русские, получить пытались не столько информацию, сколько подтверждение своему пониманию СССР и РККА или склонить пленных на свою сторону. Однако признание красноармейцев и младших командиров в принадлежности к комсомолу, хорошем отношении к советской власти, к Сталину и Ворошилову, положительные отзывы о колхозах в большинстве случаев заканчивались избиением «за неправильный ответ»:

«Спрашивают, как живут колхозники, я говорю хорошо, хлеба хватает, мяса много, держат много скота, коров, овец, свиней. Тогда он соскочил с места, затопал ногами и закричал: не должно быть, чтобы в колхозе хорошо жили и стал бить меня по щекам». (Дмитрий Каракулов).

«Спрашивают, как у вас население смотрит на Сталина, я говорю – хорошо. А как вам лично Сталин. А для меня лучше родного отца – отвечаю я. Он говорит, вы – коммунист? – нет, а комсомолец? – нет. Тут он и давай меня бить и пинать». (Иван Давыдов).

«…Когда они убедились, что я не выдам военной тайны, то стали задавать политические вопросы, и я им рассказал про свою и всего народа [любовь] к тов. Сталину, тогда белогвардеец и говорит: «тебе скоро смерть будет», я ответил ну, что ж, побыстрей бы смерть, я не боюсь. Белогвардеец рассердился и стал бить по щекам». (Федор Лукашек).

Интенсивность допросов была различной и, по-видимому, зависела от потенциальной ценности пленного с точки зрения допрашивающего. Так, например, танкиста Бориса Евдокимова допрашивали два раза, Петра Акимова – четыре. Других допрашивали чаще.

Режим допросов в Харбине был мягче хайларского: пленных чаще старались не столько запугать, сколько склонить к сотрудничеству: угощали сладостями и сигаретами, поили чаем, пивом, «вином», предлагали женщин. До женщин, кажется, дело не дошло, а вот с «вином» эпизоды случались регулярно. Так, например, Мефодия Шияна (по-видимому человека непьющего) японцы попытались напоить еще в Хайларской жандармерии: «Посидев еще они тогда наливают мне из чайнику чашку водки, вместо чая, закрашенную и давай мне говорить – пей чай, я сказал что не хочу, ибо я знал, что это водка, он взял палку и замахивается на меня, говорит – пей, я взял, дотронулся и поставил, они стали надо мной смеяться». В большинстве случаев, однако, пленные, рассказывая о предложениях выпить, использовали слово вино, но не водка, предположительно подразумевая при этом китайский байцзю (также ханшин).