– Не говори, – махнула Оля узкой, полупрозрачной на просвет ладошкой. – А что это кривое пространство, этот постгуманизм с нами, бедными девушками, сделал? Бедные девушки целыми днями терзают тренажеры, бегают трусцой, соблюдают диету, мажутся кремом и моются шампунем. А мужики в массе своей ничего этого не делают, разве что утром присядут с гантелей, и умудряются при этом не выглядеть совсем уродами. Некоторые даже по три дня не бреются. – Лютка выразительно на меня посмотрела. – Если сложить все те часы, которые бедные девушки тратят на спортзал-салон-макияж, получится не сказка, а бескрайний эпос о потерянном времени. Ну если толстой девушка родилась, что ей делать? Без тела она похожа на глисту в корсете, а в теле – все-таки на бедную девушку. Сосед по лестничной клетке

Викентий, ее вспоминая, порой мастурбирует. Так нет же – девушка пойдет в спортзал, убедится, что стала похожа на глисту, пойдет на массаж, убедится, что стала похожа на отмассажированную глисту, помоет волосы шампунем, накрасится и скажет: вот теперь я кукла

Барби. А на самом деле – все равно глиста в корсете, только накрашенная и волосы без перхоти.

Оля не только в тему неожиданно входила, но и выходила из нее всегда как-то по-своему – не через дверь, где вход и выход, а через окно в гостиной или умудрялась юрко просочиться в какой-нибудь крошечный сток в ванной.

– О чем ты? – Непонятно было – впала ли Оля в ересь феминизма или тут кроется что-то другое.

– О том, что, пока бедные девушки по спортзалам страдают, молодость проходит и наступает старость. Бедная девушка садится на диван и плачет: ох, годы мои, годы, куда вы убежали, я столько всего не успела! А рядом сидит ее мужчина, который, может быть, и не красавец, но время попусту не тратил, и говорит: “Ну ты дура, ей-Богу, все самое интересное пропустила. Что с тобой такой делать?

Сходи-ка на кухню и принеси мне буженины с хреном”. Девушка плачет и идет за бужениной. Вот он где – постгуманизм!

Что ж, это было сказано без всякой логики, однако же лукаво и очень по-женски. Хлопая в ладоши, я смотрел на Олю: легко ей было, умнице, такой красивой, гладкокожей, ладной – причем без всяких фитнес-клубов, – пускать по свету эти басни. Возможно, ее вообще не слишком занимал смысл сказанного. Она просто опьянялась музыкой и забывала о смысле – слова у нее уже не означали то, что должны означать. Она смотрела на их пляску своим голубым глазом, как смотрят дети в калейдоскоп, а разноцветные слова падали на свои места сами собой, как звезды, почти случайно.

– Зато у вас более глубокие эротические ощущения. – Этого мне говорить не следовало.

– Откуда такие сведения? А, ну конечно! Ты выудил их из немецкой порнушки: “Гут! Гут! Шнеле, шнеле! Ай-ай-ай! О-о-о!..”

Звукоподражание получилось довольно схожим.

– Ладно, оставим бедных девушек в покое, – сказал я примирительно. -

Они и сами-то не знают толком, чего бы им хотелось захотеть.

– Хорошо, оставим. И что их ожидает?

– Кого? Бедных девушек?

– Нет, мы их оставили. Что ожидает всех их там, на Западе?

У меня был ответ. Дело в том, что демографические изменения в

“открытом обществе” иначе и не назвать, как контрколонизацией. Был такой меткий термин у Секацкого. Высокомерные и торжествующие плантаторы, несшие бремя белого человека в Африке, Азии или

Латинской Америке, и представить себе не могли, что пройдет какая-нибудь сотня лет, и бесправные, порабощенные туземцы высадятся на их землях, на их родных урбанистических просторах, чтобы безжалостно мстить. В свое время белые завоеватели отступили, но цветным оказалось этого мало, и они нанесли ответный удар, наводнив европейские и американские города, взяв столицы в глухую осаду. И что же, белый защищался? Нет, белый господин капитулировал – бежал в пригороды, подальше от добрососедства с теми, кого наградил равными с собой правами, согласился на добровольный комендантский час, передающий по ночам всю власть в больших городах пришельцам, и охотно выплачивает победителям положенную дань в виде всевозможных социальных выплат. Но он не откупится – отступать новые колонизаторы не собираются, они с большей ответственностью несут бремя цветного человека, они, как бедные девушки на спортзалы, не жалеют времени на изучение культуры аборигенов и освоение техники фальсификации опознавательного знака “свой”. Почему фальсификации? Да потому что они не имеют перед бывшими белыми господами никаких обязательств, ясно осознавая себя посланцами другой цивилизации, и вовсе не собираются становиться такими же, как капитулировавшие белые, которые пустили их в свою гостиную и спальную, а сами перебрались в прихожую. То же самое может грозить России, города которой берет в осаду Средняя Азия, Кавказ, Китай. Отмахнуться от этого – значит, просто свалить с плеч непосильный груз очевидной истины.

– И что же дальше? – хлопнула ресницами Оля.

– Когда имеешь дело с другой цивилизацией, любые соглашения, договоренности и вообще слова, по сути, не играют роли. Здесь все решают только сила, беззаветная отвага и непреклонность. Причем не в виде вынужденной ответной меры, не в виде демонстративной акции возмездия, а как повседневная норма бытия, как твердая вера в свою правоту и готовность во имя этой веры и этой правоты пожертвовать собственной жизнью. Именно это условие всегда решало дело – и тогда, когда Европа шла в крестовые походы, и тогда, когда казаки брали

Сибирь от Урала до Камчатки, и тогда, когда покорители Дикого Запада с кольтами на поджарых ляжках учреждали самую передовую в мире демократию. Сообщества свободных граждан всегда возникают лишь при участии грозного духа воинственности. Но их социальные институты не могут долго жить в силу одной инерции, после того как этот дух выдохся. Если в тебе нет жертвенности, а есть только алчность, если руки твои срывают со стены ружье только в истерике, а душа празднует труса при одной мысли об опасности, тебе не устоять перед неумолимым врагом, который, собственно, уже обосновался в твоем доме. Потому что без силы, беззаветной отваги и непреклонности, без этих подлинных оснований, определяющих человеческое достоинство, никакие договоренности не спасут тебя ни от дальнейшего уплотнения, ни от стрихнина в супе.

“Ну и зачем же мы хлопочем, раз им и так почти что крышка?” – возникла у меня неожиданная мысль. Но тут же сам собой пришел ответ: они еще не до конца калеки, поэтому мы их не губим, а спасаем. За свой порок, за гниль в сердцевине, за гибельную алчность они получат каруиспытание и спасутся, если пройдут сквозь покаяние в его первичном смысле, как метанойю – умоперемену. А если не пройдут, то сами себя сожрут, другим в науку. Ведь мы же получили свою кару, но выбрались. За двадцать лет мы все же выбрались из выгреба, преподнесенного нам Кольской дыркой. Пускай с потерями, с общей и личной бедой, с унижением, предательством, с растворением собственного существа, но выбрались – пена схлынула, вместе с кровью отошел и гной, мыши амбарные сбежали, чтобы есть-пить и испражняться

там, куда-то подевались “йес-с-с” и “вау”, словом – мы выжили и снова обрастаем веществом. И мы уже другие. Те же, да не те. Мы вышли из невроза, умудрившись тут же не угодить в другой…