— Хейеру удалось ускользнуть из рук правосудия. Но я сумею выдать вам его сообщников. Я соберу улики, я дам вам законное основание арестовать этих негодяев.

— Все, что ты мне дал до сих пор, превратилось в грязь, запятнавшую мое имя.

— Что ваше преосвященство имеет в виду?

— Не притворяйся глупцом. Хейер убит — убит без суда, без достаточных улик, которые позволили бы осудить его хотя бы посмертно.

— Ваше преосвященство, улики, подтверждающие виновность Хейера, можно получить и сейчас. Его служанка арестована, насколько я знаю. И она наверняка что-то знает о нем. Осталось лишь получить от нее признание.

— Это признание будет стоить не дороже ореховой скорлупы.

— Ваше преосвященство, позвольте мне объяснить. Грамотно составленная бумага может исцелить многие раны. Ее признания не будут стоить ничего, если она назовет себя ведьмой. Но если она — честная женщина, в чем я практически не сомневаюсь, — расскажет господам дознавателям все, что ей известно о преступлениях своего хозяина, ее слова будут иметь совершенно иной вес. Слова, не вырванные под пыткой, а данные добровольно, по велению сердца. Дайте мне поговорить с ней, ваше преосвященство. Наедине, без стражников и писца. Уверяю, она согласится…

Отодвинув шторку, викарий выглянул в окно кареты. Серый дождливый день. Пыльные улицы. Хмурые люди, чей взгляд никогда не поднимается к небу. Все, что он делает, он делает ради того, чтобы изменить их унылую, отравленную страданиями и горем жизнь. И он добьется успеха. Ведь именно об этом говорило его видение наяву.

…В конце, когда костер догорел и от него не осталось ничего, кроме клубов серого дыма, из этого дыма вдруг вышла тень. Тень человека с открытым и светлым лицом. Тень человека, которого еще несколько часов назад называли Георг Адам Хаан. Он преобразился. Огонь сжег все его грехи, смыл грязь, что сплошной твердой коркой облепила его бессмертную душу. И теперь Георг Хаан был чист. И прощен.

В ту же секунду огромная, до краев заполненная людьми площадь стала меняться. Уродливые темные тучи таяли, клинки золотого света резали их насквозь. На лицах людей расцветали улыбки. И белый, сияющий крест вдруг вспыхнул в бездонных голубых небесах, величественных и прекрасных, как купол собора.

Фридрих Фёрнер смотрел на преобразившуюся площадь, на чистое небо, на одухотворенные лица людей. Он был счастлив. И губы его шептали:

— Что не излечит лекарство — излечит железо. Что не излечит железо — излечит огонь.

Осень, вечер, небольшой зал в левом крыле епископского дворца. По стенам — картины: император Генрих Святой[38]в алой горностаевой мантии указывает своим приближенным место, на котором должен быть воздвигнут бамбергский Собор; епископ Генрих фон Бильферсхайм[39]получает из рук Фридриха Сицилийского[40]сияющий меч с золотой рукоятью, символ власти имперского князя; князь-епископ Леопольд фон Бебенбург[41]— коленопреклоненный, с обращенным к небу лицом, — молит Святую Деву о спасении города от чумы.

Вольфганг Шлейм готовился к этому вечеру так же тщательно, как полководец готовится к решающей битве. Представлять ходатаев будут четверо. Бургомистр Георг Нойдекер, бургомистр Иоганн Морхаубт, сенатор Георг Генрих Флок, секретарь канцлера Альфред Юниус. С ними не возникнет проблем — прежде Шлейму приходилось сталкиваться с противниками куда более искушенными и опасными. Главное — это начало. Величественный и строгий вид, брови слегка нахмурены. Вполне подойдут цитаты из Аристотеля и Кодекса Юстиниана[42], которые можно будет разбавить ссылками на трактаты по демонологии. Действовать так: обозначить важность проблемы, подчеркнуть заинтересованность в самом скрупулезном изучении дела, дать им высказаться — а затем, не дав болванам прийти в себя, наголову разгромить все их доводы, поставить эффектную точку. К тому же он не один. Фаульхаммер, Фазольт и Корф играют на его стороне: не бог весть какие ораторы, но каждый из них крепко уверен в собственной правоте и не позволит сбить себя с толку. А если вдруг они и допустят оплошность, он, Шлейм, легко все исправит. Его сиятельство знал, кому поручить столь деликатное дело.

Шлейм улыбнулся. Ему вдруг пришло в голову, что сегодняшний диспут будет чем-то похож на рыцарский турнир. Именно так. Турнир, бугурт[43], воинское состязание — наподобие тех, что так любил устраивать при своем дворе кайзер Максимилиан, последний рыцарь Европы[44]. Враждующие партии сойдутся посреди зеленого поля, четверка против четверки, и будут биться до тех пор, пока одна из них не опрокинет другую. Неважно, что вместо травяной площадки и деревянных трибун есть лишь плохо отапливаемый зал, а вместо гербовых щитов и рвущихся на ветру флагов — тускло поблескивающие картины с лицами давно умерших королей. Это будет борьба интеллектов, знаний, ораторского мастерства. Удары здесь будут наноситься не с помощью моргенштернов[45]и боевых топоров, а с помощью статей из законов. Исход определят не сила мускулов и прочность кирас, а гибкость ума и острота памяти.

И вот — началось. Приветственные слова, зачитанное вслух распоряжение его сиятельства. Вежливые улыбки, надвинутые на лица, словно стальные забрала. Лицемерие, лицемерие, лицемерие. И вот уже Максимилиан Корф бубнит что-то про общеизвестность и изученность колдовства: