В следующей главе мы рассмотрим, как именно начался и проходил процесс перформативного сдвига советской идеологии и какое влияние он оказал на форму авторитетных текстов, высказываний, актов и ритуалов. В последующих главах мы покажем, что в результате перформативного сдвига в советской жизни постепенно возникло огромное число новых смыслов и форм существования, появления которых государство не предвидело и увидеть или осознать которые до конца не могло.

Очевидно, что одним из главных условий функционирования авторитетного дискурса была монопольная власть государства на все виды публичной репрезентации. Авторитетный дискурс распространялся повсюду, а другие виды репрезентации были сильно ограничены. Однако стандартные формы авторитетного дискурса все больше копировались и повторялись без изменений не только из-за монопольного контроля государства, но и потому, что такое повторение формы открывало перед субъектом новые возможности и виды свободы. Если человек четко повторял формы авторитетных высказываний и ритуалов, не слишком задумываясь об их буквальном смысле, он получал относительную свободу выстраивать свою жизнь более-менее по-своему, подходить к ней творчески, в меньшей степени зависеть от государственного диктата. Повторение застывших авторитетных форм вело не к закрепощению человеческого существования, а, напротив, — к его относительному освобождению. Более того, чем сильнее форма авторитетного дискурса застывала (а процесс этот шел по нарастающей), тем больше внеидеологических свобод и возможностей появлялось в повседневной жизни и тем в большей степени проявлялась «агентность» (agency) простого человека в формировании этой жизни.

Процесс этот не следует интерпретировать как сопротивление официально насаждаемым нормам и смыслам. Агентность субъекта (его способность к действию) вообще неверно сводить к проявлению сопротивления[42] — первое понятие намного шире второго. Напомним тезис Фуко о том, что возможность сопротивления нормам определяется не сознанием некоего автономного, героического субъекта, а структурой самой власти. К этому следует добавить другую, не менее важную деталь: «Если способность вызывать изменения в мире и в себе самом имеет историческую и культурную специфику (и с точки зрения того, что считается изменением, и с точки зрения того, чем оно может быть вызвано), тогда ни смысл этой способности, ни форма, которую она принимает, не могут быть заранее определены… Агентная способность присуща не только тем актам, которые приводят к (прогрессивным) изменениям, но и тем, которые направлены на поддержание преемственности, статики и стабильности» (Mahmood 2001: 212).

Добавим к этому, что агентность субъекта может проявляться еще и в чем-то третьем — не в создании перемен и не в поддержании стабильности, а в актах, которые ведут к внутренним смысловым сдвигам авторитетного дискурсивного режима государства и создании внутри него новых, альтернативных зон и пространств, которые не находятся в оппозиции к государству, но и не являются его частью. Подобные акты могут до поры до времени казаться неважными большинству участников процесса и оставаться невидимыми для большинства сторонних наблюдателей, включая государство. Их нельзя свести ни к сопротивлению политическим параметрам системы, ни к воспроизводству этих параметров. Однако они ведут к постепенному перерождению системы изнутри. Подобные акты могут способствовать сохранению и воспроизводству некоторых положительных черт системы, отвергая при этом ее негативные стороны. В период позднего социализма, в результате перформативного сдвига, который испытал авторитетный дискурс системы, советские люди получили возможность формировать сложное и дифференцированное отношение к различным идеологическим тезисам, нормам и ценностям системы. В зависимости от контекста они могли отвергать одни тезисы, нормы и ценности, равнодушно относиться к другим, активно поддерживать третьи, творчески переосмысливать четвертые и так далее. Отношение человека к различным высказываниям и провозглашенным ценностям системы не делилось по бинарному принципу: либо за систему — либо против нее. Это отношение не было определенным раз и навсегда и статичным. Оно было разноплановым, парадоксальным и постоянно развивающимся.

Благодаря повсеместному участию большинства советских людей в воспроизводстве ритуализованных актов и высказываний авторитетного дискурса вырабатывалось ощущение того, что система монолитна, неизменна, вечна. Из-за этого ощущения представить себе, что Советский Союз может вдруг обвалиться, было практически невозможно. Однако именно это всеобщее участие в воспроизводстве точной формы языка и ритуалов способствовало появлению внутри советской системы огромного числа новых, неожиданных идей, смыслов, видов существования, которые постепенно сдвигали весь дискурсивный режим системы изнутри. Советская система постепенно становилась отличной от того, какой она сама себе казалась. Она становилась потенциально нестабильной, способной при определенных условиях неожиданно обрушиться. Однако эта внутренняя хрупкость системы оставалась невидимой для большинства, поскольку не существовало общего для всех дискурса, способного описать и проанализировать ее (пока он не появился в начале перестройки).

Итак, система казалась все более монолитной и стабильной, становясь при этом все более хрупкой и шаткой. Как это ни парадоксально, эти два процесса шли бок о бок и, более того, формировали друг друга. Те черты советской системы, которые вели к предсказуемости, скованности и подконтрольности существования, и те, которые способствовали возникновению в советской жизни все новых, непредсказуемых, неподконтрольных государству элементов, были частью одного взаимообразующего процесса. Мы рассмотрим этот тезис гораздо подробнее в следующих главах, иллюстрируя его большим количеством конкретных примеров и фактов.

Как отмечалось в начале главы, в новом общественном дискурсе, возникшем в перестройку и получившем развитие в постсоветские годы, советская система стала оцениваться с совершенно новых позиций. С одной стороны, советское прошлое подвергалось довольно суженному переосмыслению; воспоминания о нем окрашивались в заведомо критические тона. С другой — с позиции постсоветского периода стало возможно посмотреть в прошлое сквозь аналитические линзы, которых раньше не было. Появилось множество материалов о прошлом и из прошлого, которые в самом этом прошлом были недоступны. По всем этим причинам, для того чтобы сегодня осмыслить и проанализировать период позднего социализма, крайне важно использовать как минимум два типа материалов, отличающихся временем своего происхождения и политической ангажированностью авторов. Это, во-первых, материалы-современники — материалы, возникшие в течение периода позднего социализма, то есть до 1985 года, до начала перестройки; и, во-вторых, ретроспективные материалы — материалы, появившиеся после 1985 года, в период перестройки и постсоветское время.