Авторитетный дискурс включал в себя визуальную, практическую, пространственную и другие составляющие, но самой важной его частью был язык — авторитетный язык речей, документов, призывов, лозунгов, планов, отчетов, газетных передовиц и так далее. Стандартизация формы коснулась всех структурных уровней этого языка — от синтаксиса, морфологии и семантики до стилистики, риторики и нарративной организации. Целые куски текстов, написанных этим языком, с легкостью переносились в новые тексты практически без изменений. При этом нарастающая стандартизация формы этого языка сопровождалась не просто ее застыванием, но и постепенным ее усложнением. Связано это было с тем, что при постоянной необходимости копировать форму авторитетного языка срабатывал эффект снежного кома — желание оставаться в рамках тщательного воспроизводства языковых оборотов, фразеологизмов и стилистических ходов этого языка подразумевало не просто детальное копирование их формы, но копирование этой формы с перехлестом, заведомо более подчеркнутое, более подробное, более расширенное, чем в предыдущих текстах. В результате форма авторитетного языка все больше разбухала, становилась все более громоздкой. Многие читатели, безусловно, хорошо помнят этот особый, неуклюжий идеологический язык, который в брежневский период многие стали иронично называть «дубовым» языком.

Однако, вопреки довольно распространенному мнению[46], это нарастание стандартизации и повторямости форм авторитетного языка вело не к сужению смысла, который циркулировал в пространстве политической коммуникации, а, напротив, к его расширению и освобождению.

Авторитетный дискурс пережил перформативный сдвиг (см. главу 1), главной чертой которого было следующее: чем более стандартной и повторяющейся становилась форма авторитетных высказываний и символов, тем менее стандартным и предсказуемым был смысл, который мог соответствовать этой форме в различных контекстах.

Благодаря повсеместному повторению одних и тех же форм авторитетного языка (и авторитетного дискурса вообще, включая ритуальные и визуальные элементы идеологии) советская система выглядела монолитной, единой и неизменной. Однако из-за непредсказуемости смысла, который возникал благодаря повторению этих стандартных форм в разных контекстах, смысл советской жизни все больше освобождался от смыслового диктата идеологии, становясь все более разнообразным и все менее предсказуемым. Сложилась парадоксальная ситуация: советская система казалась монолитной и мощной, но — благодаря появлению разнообразных форм реальности, не имеющих отношения к идеологии, — становилась все более разнообразной, непредсказуемой, а потому потенциально неустойчивой, готовой при определенных условиях развалиться. Ощущение вечности и неизменности системы и ее внутренняя непредсказуемость и неустойчивость были результатами одного и того же процесса, который мы назвали выше перформативным сдвигом.

Первые годы после Октябрьской революции 1917 года (как и первые годы после Французской революции) были отмечены активными языковыми экспериментами. В этих экспериментах участвовали и представители большевистского государства, и авангардные художественные объединения, имеющие непосредственно к государству мало отношения. Возникли новые стили языка, например «телеграфный» язык, основанный на сокращениях и аббревиатурах, придуманных для обозначения новых культурных реалий и политических понятий, — наркомпрос, пролеткульт, агитпроп и так далее. Появилось множество неологизмов и иностранных заимствований. Эти новые языковые формы рассматривались как инструмент революционного изменения сознания. Большинство из них заведомо выбиралось из-за непривычности звучания и написания, вызывающих у неопытного человека неудобство и заставляющих его изменять свои языковые привычки. По замечанию лингвиста, который в те годы следил за языковыми экспериментами, новые формы языка нелегко «адаптировались к звучанию и формальной системе русского языка» и с трудом «принимались людьми, не привыкшими к иностранной фонетике».

Атмосфера революционного эксперимента и эйфории овладела и наукой, включая языкознание. В те годы советский лингвист, археолог и этнограф Николай Марр разработал «новое учение о языке», в основе которого было разделяемое многими авангардными художниками и политиками убеждение, что задачей языкознания, как и других наук, является не только развивать новые научные подходы, но и менять сознание ученых. В 1920-х годах Марр писал: новое учение о языке требует

Согласно «новому учению» язык следовало рассматривать как сугубо социальное явление, которое следует изучать с позиции марксистской теории. Поскольку язык меняется таким же образом, как и общество, писал Марр, он тоже стремится от классового состояния к бесклассовому. Поэтому все языки мира развиваются в сторону объединения путем революционных взрывов и смешений. В коммунистическом обществе языки в конце концов сольются в единый коммунистический язык. Идею о едином языке будущего разделяли и многие группы авангардных поэтов и художников. Обериуты писали в своем манифесте о необходимости создать «новый поэтический язык» для «нового ощущения жизни». Футуристы занимались разработкой специального «заумного языка», выдумывая слова, неологизмы и грамматические структуры, нарушающие условности стандартной русской грамматики и фонетики. Велимир Хлебников писал, что главной целью футуристов было «создать общий письменный язык, общий для всех народов третьего спутника Солнца, построить письменные знаки, понятные и приемлемые для всей населенной человечеством звезды, затерянной в мире». Как объяснял Роман Якобсон, близкий в те годы к футуристам, смысл поэзии на заумном языке состоит не в поэзии как таковой, а в той формальной реорганизации языка, которую она производит.

Как известно, в конце 1920-х годов разнообразие авангардных экспериментов и подходов к языку, политике, науке и искусству стало проблемой для большевистского руководства. Его главной задачей теперь было государственное строительство, а для этого требовался рациональный централизованный контроль в сфере социально-культурной жизни и языка. Поэтому языковая политика государства в этот период начинает меняться. Эксперименты пресекаются, сфера языка попадает под партийный контроль. В этом изменении языковой политики проявился парадокс, лежавший в основе всей советской идеологии: для полного освобождения социальной, культурной и личной жизни субъекта (цель, которая должна быть достигнута при коммунизме) эту жизнь было необходимо поставить под полный контроль партии. Этот парадокс был заложен изначально в самой идее о возможности построения коммунистического общества под руководством партии. Играя направляющую роль в обществе — то есть будучи носителем уникального знания об истине, — партия находилась как бы за пределами общества, осуществляя руководство из этой внешней по отношению к социуму сферы.