На миг подумалось о том, что о Жюдексе писать не придется, и то благо. Но все остальное…

— Господин майор! Откуда мне знать, что вы работаете на Францию? А вдруг вы гестаповец?

Сказал — и невольно поежился, заметив, как дрогнули сбитые в кровь костяшки. Впрочем, ответил Грандидье очень спокойно.

— Мог бы отвести вас к премьер-министру, но его нет в списке допуска к операции. А с моим непосредственным начальством познакомиться нельзя, государственная тайна… Впрочем, есть вариант. Вы родному дяде поверите?

— Дяде? — изумился Леконт. — А-а-а… А которому из них?

С родственниками он почти не виделся, тем не менее они имелись — два отцовых брата, старший и младший, и еще мамин. Раньше Леконт отправлял им всем открытки на дни рождения и к Рождеству, но в последние годы перестал.

Ответом майор его не удостоил. Хмыкнул, положил ладони на рулевое колесо.

— Поехали!

— Стойте, стойте! — возопил Анри. — У меня в квартире… Там женщина! Сейчас она спит, но когда проснется, ей наверняка будет нужна помощь.

Теперь удивился Грандидье, впервые за весь разговор.

— Помощь? А что вы с ней сделали?

* * *

— Привет, бездельник! — дядя с наслаждением вдохнул сигарный дым и откинулся на спинку глубокого кожаного кресла. — Рад видеть, Анри, благодаря тебе можно оторваться от работы хотя бы минут на десять.

Кабинет внушал, стол мореного дуба — тоже. Фигурную гильотину для сигар ваял чуть ли не сам Роден.

— То, что меня от работы оторвали, конечно, ерунда, — рассудил племянник.

— Естественно, Анри, естественно. Все мы прах по сравнению с величием Франции… Толку с тебя все равно не будет, сопьешься, но зато имеешь шанс принести некоторую пользу стране.

Отложил сигару в сторону, поглядел в глаза.

— Несколько дней назад противник атаковал военный объект на территории Франции. Убытки огромны, погибло много людей. Войну нам не объявляли, но сейчас такое не принято. Мы уже воюем! Считай себя мобилизованным, племянничек.

Он уже понял — не отвертеться. Есть в портфеле у майора министерское распоряжение, нет ли, все равно заставят. На душе было кисло. Только вчера толковал о свободе, и где она теперь?

— Зачем я вам нужен, дядя? Я даже стрелять не умею.

Тот взялся за сигару, и бывший учитель прикинул, сколько такая может стоить.

— У тебя хорошо подвешен язык, Анри, — на этот раз голос звучал серьезно. — И, по-моему, ты умеешь блефовать. Никогда не пробовал играть в покер?

Майор Грандидье ждал в приемной, оккупировав самое большое кресло. Увидев его, выходящего из двери, пружинисто встал, ухмыльнулся.

— Как я понимаю, договорились?

* * *

Войну Анри Леконт не помнил, слишком был мал, только постоянное ощущение голода и слабости. Полстакана молока, маленький кусочек хлеба… И еще отца, когда тот прощался после короткого отпуска — колкие усы, пахнущие табаком, глубокая царапина на щеке…

Когда подрос, старался не бывать не празднованиях Дня Перемирия. Ветераны были пьяны и держались нагло. Орали, славили самих себя, грозились, если что, повторить. А он даже не мог съездить на могилу отца — кладбище полковой писарь указал, а номер могилы — нет. Там, под Амьеном, могилы братские, по тысячу пуалю в каждой. Боши, идя в наступление, применили фосген…

А потом кое-что рассказал тесть. Видом один в один буржуа с коммунистического плаката, взглянешь на такого, и сразу хочется в Коминтерн записаться. Но и он в тылу не отсиживался, три года в траншеях. Тесть и поведал, что будущую войну задумали еще за четверть века до начала, потому и вкладывали средства в оборонную отрасль, стимулируя рост экономики и снижая безработицу. Кричали, что за все заплатят немцы, на самом же деле раскошелилась Франция, но внутренний долг потом аккуратно списали, устроив после войны грандиозную инфляцию. Отметились все, в том числе и дедушка Инессы, но крайним сделали грека Захароффа. Иностранец, от таких все беды.

Анри Леконт понял едва половину, но и того хватило. Однако и пацифистов не полюбил. Тот же тесть с цифрами доказал, что французских борцов за мир финансируют боши, немецких же — с точностью наоборот. Верно выразился иностранный классик по поводу чумы на оба дома. Выход лишь один — ни с кем не связываться, к чему бывший учитель и стремился. Но — не судьба.

* * *

Мотор черного лупоглазого «Пежо» гудел мощно и ровно. Слева — черное вспаханное поле, справа — красные крыши маленького села, впереди — ровная лента шоссе. Теперь в салоне их было двое — он и шофер, крепкий немногословный парень. В штатском, но с военной выправкой.

— Если что, приказывайте, шеф!

Повысили! Чего именно шеф, пока неясно, но… Приятно? Душу греет? Не то, чтобы очень, но где-то… В общем, да!

Рядом на заднем сиденье — портфель с бумагами. Несколько папок, одну он уже успел перелистать. Ехать не слишком далеко, полторы сотни километров всего, но шофер предупредил: гнать не будет. Ночью шел дождь, мокрая дорога.

— Успеем, шеф!

В папке не только бумаги, но и фотографии. Разглядывая их, Анри невольно подумал о Жаклин. Наверняка уже проснулась, и сейчас пытается понять, куда исчез ее бывший учитель. Наверняка решит — убежал. Мысль не расстроила, а почему-то позабавила. С каждым километром, с каждым телеграфным столбом, уносящимся вдаль, на душе становилось легче и спокойнее. Париж с его заботами уже далеко, до него не дотянуться ни Сержу Бродски, ни Пьеру Вальяну с его бойкой сестричкой. Зря горевал о свободе — вот она, можно сказать, во всю ширь.

И мост Мирабо далеко. Даже думать о нем нет охоты.

Когда водитель предложил ненадолго остановиться, Анри Леконт согласился сразу. Его спутник оказался курящим, но за рулем к сигаретам не прикасался. Приказ, шеф! Затормозили возле кювета прямо посреди черного поля — и слева оно, и справа. Пусто, тихо, только вдали стая птиц, тоже черных.

Шофер курил, он же прошелся немного вперед. В Париже такого не увидеть, настоящая французская осень. Сюда бы Верлена, старик бы оценил. Впрочем, нет, слишком вял и многословен. Иные не в пример интереснее.

Анри Леконт, бывший учитель, слегка расставил ноги, словно борясь с порывами ветра, поднял подбородок повыше и неслышно шевельнул губами.

Ветер не заставил себя ждать, зашумел, ударил в лицо. Леконт только улыбнулся. Пусть!

Много позже доктор Фест понял, что Рудольф Брандт, заместитель президента института Аненербе, сцепился с ним отнюдь не случайно. Началось все много раньше, в Стокгольме, тоже на научной конференции, но куда более скромной. Очередной некруглый юбилей Андерса Фрюкселля стал поводом для дежурного университетского мероприятия. Иоганн Фест решил и сам выступить с докладом о найденных им бумагах Фридриха Рауха. Декан, один из организаторов, поинтересовался, чем конкретно был занят всеми забытый профессор. Узнав, восхитился и утвердил Феста руководителем секции «Народные верования и официальная церковь». А как еще назвать, если все доклады о ведьмах и колдунах? Все шло по плану, но на второй день слово предоставили никому не ведомому парню с военной выправкой, записанному как аспирант-вольнослушатель Мюнхенского университета. Что это может значить, не слишком задумывались — все-таки гость! А зря, парень оказался прямиком из Аненербе, причем из тех, кому что Гегель, что Шлегель, лишь бы строем ходили. Доклад писал явно не он, парень сбивался, начинал читать заново, но был неудержим, словно атакующий танк. Идея же была проста, как осиновый кол: ведьмовские процессы лишь отражение борьбы древней языческой — истинно арийской! — религии с еврейским христианством. На такое реагировать не положено, и ученые мужи весь доклад демонстративно отворачивались. Доктор Фест и сам бы смолчал, но ближе к концу парень заявил, что вызывание Дьявола, ни что иное как вызывание Вотана, о чем наглядно свидетельствуют особенности обряда. Руководитель секции, услыхав подобное, сглотнул, и решил выступить в обсуждении, тем более «его» Раух писал именно об этом.