Влад воззрел на неё недоуменный взгляд.

– Что ты молчишь? Где он?

– Ну, знаешь, мертвецы не имеют обыкновение бегать. Да и волчара там оставался. Выскочил не пойми откуда да хватил меня за руку Как я теперь буду писать свои шедевры?

– Там никого нет, только кровь на полу и чистый холст на мольберте. Какой чистый холст? Было два портрета: один изрезанный, на нём была хромоножка, только в птичку обращённая. А вот на втором портрете она выглядела, знаешь, не хуже тебя – вся просто в ореоле солнечного света. О, как меня это взбесило…

– Что? Выкладывай всё как на духу.

– Исповедовать будешь, язычница…

– Буду. Не слышит отец, как ты меня называешь.

– Да нечего рассказывать. Подменил я дуралею краски. Застукал, когда твой папаша их приносил в его мастерскую… ну, и подменил. Зря мы, что ли, с тобой ходили в Третьяковку скребли картины. А здесь она готовая, свеженькая. Вот, думаю, свершилось. Наконец-то.

Пока он писал её портрет, как оказалось, целых два, я написал 15 картин, я организовал выставку, но ни одна из картин не имела успеха у публики, ни одна. Эти краски – обыкновенные, они не несут никакой энергии, – со злостью бросил Влад. – Пусть кудесник не кичится волшебством этих красок: с яйцом зимородка, с куриным ли, да хоть с яйцом жар-птицы – они были и останутся обыкновенными. Успех?.. Всё зависит от случая, темы, а главное – от критиков, надо ублажать критиков. Зашёл я к нашему портретисту, и, что я вижу, вернее, слышу: склонился убогий над своей мазнёй и что-то шепчет, и даже я вдруг понимаю – волшебство произошло: дева-птица вот-вот взлетит с изрезанного портрета. Ну и чего он достоин после этого? Только смерти для дальнейшей канонизации. Кстати, не знаешь, кто над ним так покуражился? – с ехидством спросил Влад.

– Ну ты и циник. В мастерской нет ни Марселя, ни волка.

– Ты уже говорила. И не вздумай проболтаться, что это я, – уже шёпотом сказал Влад и с опаской взглянул на дверь, видимо, наконец-то осознав содеянное. – Во-первых, тебе никто не поверит, а во-вторых…

– Что – во-вторых? Ты мне угрожаешь? Мне?

Никос застал Зирин сидящей на полу в комнате Марселя.

– Что здесь произошло? – спросил он её строго.

– Марсель пропал. Нигде его нет.

– А где Влад?

– Не знаю, он куда-то запропастился. Что ты меня спрашиваешь? Ты и сам всё насквозь видишь.

– Я знаю только одно: Алкиона выздоровела, мало того – преобразилась внешне, и всё это благодаря Марселю.

– Скажите, какие чудеса, – не скрывая сарказма, сказала Зирин.

– Да, будь великодушнее, дитя моё, и твоё счастье придёт к тебе. Главное – это то, что Алкиона полноценно теперь та, кем она является. Марсель полюбил её такой, внешне непривлекательной. Увидел в ней то, чего не видели другие. Только любовь может делать такие чудесные преобразования. Магия произошла ещё благодаря тому, что Алкиона перебирала сантии с текстом заклинаний для красок в тот момент, когда Марсель, видимо, делал последние взмахи кисточкой, работая над её портретом. И энергия, их взаимная энергия соединилась. Сколько художников приезжало, чтобы писать её портрет, но никто не проникся той возвышенной любовью, что даётся человеку один раз. Марсель это осознал и…

– А где портрет? Она что, улетела с него? – зло спросила Зирин. – Холст чист, даже, как это называется, грунтовки на нём нет.

– Портреты я убрал.

Вениамин с утра оправился в Третьяковскую галерею, уповая на возможность увидеть шедевр Виктора Васнецова, вокруг которого происходит столько непонятного, необъяснимого действа, надеясь на то, что над картиной уже произведены реставрационные работы. И, может, даже заметить следы так называемых соскобов краски, о которых было написано в статье, и лицезреть непосредственно эту невероятную краску, коей написано полотно, о чудодейственных свойствах которой Марсель узнал от Влада.

«Картина, к сожалению, находится в запасниках, реставрационные работы ещё не закончены», – сказал мне работник галереи, не вдаваясь в подробности. Разговорить его Вениамин не смог, возможно, он действительно ничего не знал. Поход в Третьяковку успехом, увы, не увенчался.

Вениамин поторопился в больницу, поскольку условился с врачом о посещении Марселя в определённое время, и оно уже было на подходе.

Попутно размышляя о том, как внезапно прекратилось их общение но переписке. Он уже привык доставать письма Марселя из почтового ящика хотя бы два раза в неделю. И вот – прошла неделя, другая. Недавно перечитывал, буквально вчитывался в строчки последнего письма, желая найти в нём разгадку молчания. Найти то заветное слово, что не встревожило ранее и которое, возможно, станет ключом нонимания того, что же с другом происходит или уже произошло, а он, читая его письма, даже не заметил. «Но, в крайнем случае, я знаю человека, пригласившего его для написания портретов, и он может пролить свет на последние события из жизни Марселя».

В Интернет просочилась информация о волшебном преображении Алкионы, пострадавшей в аварии и выросшей уродцем, калекой. Видимо, всё же Никос нашёл докторов, сумевших исцелить её. И всё то, что Марсель написал о какихто необыкновенных красках, я считал его фантазией, наваждением, иод воздействием людей, с которыми он проводил время, и всей окружающей его обстановки.

Но время шло. И я стал раскаиваться: тысячу, миллион раз раскаивался в том, что посоветовал ему поехать туда. Но мои сетования не имели никакого практического значения.

Пытаясь хоть чтото понять, я перелопатил гору литературы о красках, волхвах, языческих богах…

Войдя в палату, Вениамин бросился к другу – сначала ему показалось, что тот узнал его, но быстро понял, что друг гдето сейчас далеко: взгляд Марселя блуждал по палате, переходя с предмета на предмет, и, казалось, ничего не видел. Вениамин представил, что Марсель переживает не амнезию, а что он существует в некой образовавшейся необъяснимой точке невозврата к самому себе или наоборот – он нашёл себя и именно сейчас был настоящим, а тот, прежний, блуждает взглядом и гадает, что я здесь делаю. Вениамин пытался привлечь внимание Марселя, но взгляд друга оставался далёким и рассеянным…

Даже врач, глядя на пациента, сказал:

– Если бы не я его лечил, то подумал бы, что его неудачно прооперировали. Ещё вчера он отвечал на мои вопросы после пробуждения, а сегодня… такое впечатление, что он находится под гипнозом, что невозможно. Здесь кроме нас никого нет.

Несмотря на огорчение, которое во мне вызвало поведение Марселя, его внешний вид был довольно сносным.

– Я видел его в разные моменты нашего продолжительного знакомства и, смею утверждать, бывало гораздо, гораздо хуже, – заметил я доктору, считая своим долгом что-то сказать, видя его переживания.