Я взял бумажную салфетку, завернул жевательную резинку и отложил ее в сторону. Колеса пробежали по бетону, и вскоре самолет остановился. Ко мне подошла стюардесса и отстегнула привязной ремень.

Я встал и потянулся. Все мышцы затекли. Ничего не поделаешь, просто я боюсь летать. Сколько бы ни летал, мне все равно страшно.

Двигатели выключили, шум прекратился, но в ушах все еще звенело. Я терпеливо ждал, когда это прекратится, зная, что лишь тогда окончательно приду в себя.

Передо мной сидели мужчина и женщина, которые не прерывали разговора, даже когда самолет шел на посадку. Из-за шума двигателей я их почти не слышал, зато теперь казалось, что они кричат что есть мочи.

— Все-таки надо было сообщить им, что мы прилетаем, — говорила женщина, но, сообразив, что говорит слишком громко, оборвала себя на середине фразы и посмотрела на меня так, будто я подслушивал.

Я отвернулся, и она продолжила разговор тише. По проходу снова прошла стюардесса.

— Который теперь час? — спросил я.

— Девять тридцать пять, мистер Эйдж, — ответила она.

Я вытащил часы и перевел стрелки. Затем направился в хвост самолета. Дверь открылась, и через минуту я уже стоял на залитом солнцем бетоне. Яркий свет резал глаза. Я остановился.

Было прохладно, и я был доволен, что не забыл пальто. Люди обгоняли меня, торопясь, я же шагал медленно. На ходу закурил и, всматриваясь в толпу, глубоко затянулся.

Она стояла там. На секунду я остановился, разглядывая ее. Она, не замечая меня, нервно курила. При ярком солнечном свете ее лицо казалось особенно бледным, а голубые глаза — усталыми. Под глазами залегли тени. Губы плотно сжаты. На ней была короткая накидка из верблюжьей шерсти. Было заметно, как она напряжена. Она постоянно сжимала и разжимала пальцы.

Наконец она меня заметила. Ее рука поднялась, чтобы помахать, но застыла в воздухе, будто наткнувшись на невидимую преграду. Она смотрела, как я приближаюсь.

Я остановился возле нее. Она была вся как взведенная пружина.

— Привет, милашка! — сказал я.

Внезапно она бросилась мне в объятия, с плачем уткнувшись головой в мою грудь.

— Джонни, Джонни!

Чувствуя, как вздрагивает ее тело, я выбросил сигарету и молча погладил ее по голове. Да и что я мог сказать? Словами тут не поможешь. В голове у меня крутилась одна и та же мысль.

«Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни». Ей было лишь двенадцать, когда она сказала это. Я как раз собирался в Нью-Йорк с новой картиной, которую выпустил «Магнум» в Голливуде, и перед отъездом мы ужинали у Питера. Мы были счастливы, хотя и волновались, не зная, чего нам ждать. Фильм, который лежал в коробках, должен был либо прославить нас, либо пустить по миру. Мы все старались острить и болтать о пустяках, чтобы никому и в голову не пришло, как обеспокоены мы на самом деле.

Эстер тогда пошутила:

— Смотри, чтоб какая-нибудь смазливая девчонка в поезде не женила тебя на себе, а то ты еще забудешь коробки с фильмом.

Я слегка покраснел.

— Не волнуйтесь. По-моему, за меня вообще никто не выйдет замуж.

Вот тогда-то Дорис и сказала это. Ее лицо было серьезным, голубые глаза сияли. Она подошла ко мне, взяла за руку и заглянула в лицо.

— Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни.

Не помню, что я ответил, но все засмеялись. Дорис, все еще сжимая мою руку, глядела на меня, как бы говоря: пусть себе смеются.

Теперь я крепко прижимал ее к себе, а слова, сказанные ею когда-то, продолжали звучать в моем сознании. Мне надо было поверить ей тогда, поверить и всегда помнить об этом. Тогда бы и в моей, и в ее жизни было меньше боли.

Через какое-то время она затихла. Еще несколько мгновений постояла, приникнув ко мне, затем отстранилась.

Я вытащил из кармана платок и вытер слезы в уголках ее глаз.

— Теперь полегче, милашка? — спросил я.

Она кивнула.

Я вытащил из кармана сигареты и одну протянул ей. Поднося огонь, я заметил множество окурков у ее ног.

— Мы задержались в Чикаго, — сказал я. — Плохая погода.

— Знаю, — ответила она. — Я получила твою телеграмму.

Она взяла меня под руку, и мы пошли прочь.

— Ну, как он? — спросил я.

— Спит. Доктор сделал ему успокаивающий укол, и он проспит до утра.

— Есть надежда?

Дорис беспомощно покачала головой.

— Доктор ничего не знает. Он утверждает, что еще рано о чем-то говорить. — Она остановилась и повернулась ко мне, в ее глазах вновь блеснули слезы. — Джонни, это ужасно. Он не хочет жить. Ему уже ничего не мило.

Я сжал ей руку.

— Успокойся, милашка. Он выкарабкается.

Некоторое время она смотрела на меня, затем улыбнулась, улыбнулась впервые с тех пор, как мы встретились. Улыбка ей шла, хотя я видел, что далась она ей нелегко.

— Я рада, что ты здесь, Джонни.

Дорис отвезла меня домой и ждала, пока я помылся, побрился и переоделся. Прислуги не было, я отпустил их на несколько недель, так как не ожидал, что вернусь так скоро. Дом казался пустым и мрачным.

Когда я вошел в гостиную, она слушала пластинку с записью Сибелиуса. Я посмотрел на Дорис. Горел только торшер возле кресла, где она сидела. Свет падал на ее лицо, и она казалась расслабленной. Веки были прикрыты, дыхание ровное. Почувствовав, что я стою рядом, Дорис открыла глаза.

— Ты проголодалась?

— Немножко, — ответила она. — С тех пор, как это случилось, я почти ничего не ела.

— Ладно, — сказал я. — Тогда давай поедем к «Мэрфи» и проглотим там по отбивной. — Когда я направился в спальню за пальто, зазвонил телефон. — Возьми трубочку, милашка! — прокричал я через дверь.

Я слышал, как она сняла трубку и тут же позвала меня.

— Это Гордон, ему надо с тобой поговорить.

Гордон был менеджером студии.

— Спроси, не может ли он потерпеть до утра? Утром я заеду на студию, — передал я ей.

Я слышал, как она что-то говорила в трубку, затем снова позвала меня.

— Он говорит, что нет. Ему срочно надо переговорить с тобой.

Я поднял трубку телефона, стоящего в спальне.

— Слушаю, — сказал я и услышал щелчок, когда она положила трубку.

— Джонни?

— Да. Что произошло?

— Это не телефонный разговор. Нам надо увидеться.

Голливуд есть Голливуд. Хотя федеральное правительство и правительство штата приняло законы, запрещающие прослушивание телефонных разговоров, никто в это не верил. С этим трудно было бороться. Если надо было поговорить о чем-то серьезном, телефону никто не доверял.