Питере, взяла с меня клятвенное обещание, что мы найдемся. Она обещала мне показать город. У нее мама гид…

Так вдохновенно Тате еще не сочинялось. Тетушка успокоилась совершенно. Только заставила племянницу одеться потеплее.

Ночная прогулка по сказочно прекрасному городу и весь прочий романтический ореол нового знакомства так подействовали на Тату, что если у нее и была тень сомнения, то, когда ночь сменилась серым рассветом, эта тень совершенно развеялась.

Конечно, взыскательный читатель уже понял, что Тата отнюдь не из тех девушек, которые за сумочку из змеиной кожи и маленький раритетный томик Пушкина из эксклюзивной лавочки отправятся к мужчине в гости. Конечно же, дело было в другом. Ею двигала исключительно месть. Ну, знаете, такая, из серии «умру, но докажу». И Тата действительно решила себя похоронить. Конечно, фигурально выражаясь – у нее в сумочке не было флакончика с аква-тофаной. Она просто решила похоронить себя прежнюю. Навсегда-навсегда. И сделать что-то абсолютно ей несвойственное. При этом мысль: «А что он обо мне подумает?» – совершенно ее не беспокоила. Да какая, в сущности, разница, что он о ней подумает? Она думала только о том, что хорошо, что Дмитрий разведен и не будет никаких неприятностей с его половиной…

Надо было видеть его лицо, которое буквально просияло, когда он на рассвете пригласил к себе Тату выпить «очень-очень ранний утренний кофе» и она согласилась. Оба прекрасно понимали, что это будет не просто кофе.

Сценарист обитал на Фонтанке, в одной из печально знаменитых питерских коммуналок, и встреченная Татой в коридоре соседка в папильотках, по виду городская сумасшедшая неопределенного возраста, слегка подпортила девушке романтичность момента. Она открыла дверь своей комнаты, выдвинулась из нее и, окинув Тату оценивающим взглядом, искривила губы в подобии улыбки, что уже само по себе было не особенно приятно. Кроме того, в его комнате почему-то обнаружилось несколько тюбиков дорогого крема для лица и бежевые, с опушкой, женские домашние мюли, хотя он и утверждал, что нынче холост и одинок. Впрочем, на все это она закрыла глаза. В конце концов, он ей никто – не муж и не жених.

Конечно, не так Тате мечталось про ее «первый раз», совсем не так. Его внешность принца совершенно не соответствовала тому, что принц, по ее мнению, должен был бы делать. Он, увы, не был чутким и деликатным…

– Прости, пожалуйста, – ошеломленно сказал он ей после того, как состоялось «самое главное». – Я никак не мог предположить, что я у тебя первый!

«Да, он невнимателен», – подумала Тата разочарованно, но ничего не сказала, совсем ничего.

Невнимательный и эгоистичный. Ни капли романтики – как оказалось. Он даже ни разу не назвал ее Русалочкой. Как это все было не похоже на… то, что она отчаянно хотела забыть. А забыть не получалось. Да, красивая, «киношная» внешность – это не все, далеко не все…

После этого несколько дней он буквально забрасывал ее сообщениями на пейджер (не забывайте, это были девяностые), то дарил шелковистую розу на длинном стебле, то вел в какое-нибудь милое кафе. Но чаще всего, конечно, он рассказывал ей о том, как скоро прогремит его имя. Она и верила, и не верила. Он показал ей экспериментальное кино по своему сценарию – она ничего не поняла, хотя ей был знаком артхаус.

А дней через пять Дмитрий куда-то пропал. На пейджер от него больше ничего не приходило, и он не отвечал на ее сообщения. Пару раз она звонила ему в его коммуналку на домашний телефон, но оба раза ей отвечали, что он только что ушел.

Потом она поняла, что сценарист ее попросту бросил.

Конечно, было обидно. Конечно, она плакала – втайне от тетушки. Когда тебя бросают – пусть даже это практически чужой человек, пусть она сама все для себя решила – это всегда больно, обидно и непонятно. «Что я сделала не так?!» – этот вопрос не давал ей покоя даже тогда, когда она через неделю вернулась домой, в Москву. Но ей бы в голову не пришло поделиться этим с лучшей школьной подружкой. С подружкой она больше не общалась. Уже три месяца. С того самого злополучного Нового года. А «питерская» была, как мы помним, плодом ее воображения. Иначе обе в голос сказали бы ей: «Да забудь ты этого никчемного бабника». И ей пришлось сказать это себе самолично.

Хотя обида осталась. Она же все-таки была нормальной девушкой – в меру эмоциональной, в меру взбалмошной.

Но… мера ее взбалмошности не замедлила сказаться, когда месячные не пришли к ней в ожидаемый срок. И через несколько дней, и через неделю, и через две. Зато пришли тошнота и головокружение.

Совершенно растерявшись, девушка рассказала обо всем маме.

– Мам? – дрожащим голоском спросила она. – Наверное, надо аборт, да?

Зинаида Алексеевна посмотрела на дочку – несчастную, бледную, тихую, с глазищами на пол-лица – и неожиданно расплакалась, притянув ее к себе. Съездила доча развеяться в Питер, называется…

– Русалочка ты моя маленькая!

Через полчаса пришедший домой Николай Николаевич застал своих женщин ревущими в унисон в обнимку. Узнав, в чем дело, он буркнул:

– Вот же бабы дуры… Никаких абортов. Калечиться не дам!

И Русалочка заревела уже в воротник отцу, а тот, растерянно поглядывая на жену, гладил дочку по голове.

– Еще чего, аборт, – ворчал, как ворковал, он. – А этот… твой-то… в отказ, что ли? Так я его…

– Это не мой, – еще пуще заливалась Тата. – И я сама… в отказ…

– А это не… – округлила глаза мама. – Ну… тот…

– Нет, мама, НЕ-ЕТ! – расплакалась дочь. – У нас же вообще ничего… кроме… кроме…

– Ну, прости, не буду вспоминать, не буду… – принялась ворковать Зинаида Алексеевна, отнимая дочку у мужа.

– Так это… питерский, что ли, какой? – допытывался отец.

– Да-а…

– Отстань от девочки! Ну и ладно, ну и пусть, ну и бог с ним, с этим дураком, кто б он ни был, – вторила мужу Зинаида Алексеевна. – Да что мы, не прокормим, что ли?!

– Раз уж так вышло, надо рожать, – строго, но несколько нервно повторял тот.

– Это ж наш будет, родной ребенок, – всхлипывала будущая бабушка.

Семейная идиллия была полной.

Всем было хорошо