Эти кошмары являлись все реже, однако я бережно хранил подарок Флавия, с которым никогда не расставался: маленькую статуэтку галльской богини Эпоны, покровительницы всадников, которую почитал ценоманский центурион. Статуэтка богини стояла тогда на моем столе, поверх кипы бумаг. Я задумчиво смотрел на нее, охваченный сомнениями. Могло ли быть, что ветеран Аррия и Флавий — один и тот же человек?

Я понял, что мне бы хотелось, чтобы это было так, ведь галла мне не хватало, и я был бы рад, если бы он оказался рядом.

И в то же время я боялся признать в жалком пьянице, дошедшем до крайности, в этом конченом человеке моего друга. Но даже если это он, разве мог я не принять его отставки?

Я вновь видел себя раненым, дрожащим от озноба, неспособным держаться на ногах, повторяющим одну фразу: «Дай мне, подохнуть, Флавий! Без меня ты выпутаешься…»

Он не дал мне подохнуть. Всю неделю, подвергаясь опасностям, которые не грозили бы ему, если бы он шел один, ослабевший, но преданный и упорный, он нес меня на руках, прокладывая дорогу через лес, пока сам не упал от изнеможения. Если ветеран, о котором говорил мне Нигер, был Флавий, имел ли я право бросить его в беде?

Я задумчиво гладил бронзовую Эпону. Аррий невозмутимо ждал. И только покрасневшие щеки, как обычно, выдавали его волнение. Я поставил статуэтку, спросил:

— Он сам просит отставку?

Нигер показался смущенным:

— Нет, господин… Но он прослужил двадцать лет…

Я закончил фразу за него:

— Удобный случай избавиться от пьяницы. Ты это хочешь сказать, трибун?

Луций Аррий не ответил, но печатка на его пальце начала свое судорожное вращение.

Если то был Флавий, что бы значила для него эта отставка? И что станется с ребенком? Я помнил наши разговоры, его ужас перед старостью, перед необходимостью покинуть армию, выйти в отставку и вернуться в Галлию, чтобы обрабатывать участок земли, дарованный Республикой…

Если то был Флавий… Словно не желая лишиться надежды и в то же время пытаясь защитить себя от тяжкой обузы — я так ни разу не спросил у Нигера имя ветерана.

— Пришли мне его завтра, я с ним поговорю, — решил я.

Аррий удалился, обрадованный, что я освободил его от этого неприятного бремени.

В книге записей имя квестора центуриона значится как Дубнакос. Возможно, это галльское имя… Чужеземцы не могут брать латинскую фамилию, а Дубнакос — пока чужеземец. Он получит римское подданство только со своей отставкой, в вознаграждение за безупречную службу под нашими орлами. Флавием его звали только по дружбе, для удобства… Все-таки это был он. Когда он вошел, я тут же узнал его. Он не так уж изменился и не был похож на пьянчужку, которого я боялся увидеть, полагаясь на описание Нигера. Я был уверен, что с утра он даже не пригубил. Он готовился к этой встрече… Его руки немного дрожали, но приветствие и стойка «смирно» были выполнены безукоризненно. Застыв в предписанной уставом неподвижности, безмолвный, он ждал, когда я заговорю. Ничто в его поведении не позволяло предположить, что скоро уже двадцать лет, как мы знаем друг друга, и что мы были очень близки… Правда, едва он вошел, я подметил отрывистый взгляд, брошенный им на статуэтку Эпоны, и промелькнувшую тень улыбки. Наконец я начинаю разговор:

— Кажется, ты в пенсионном возрасте, центурион.

— Мне сорок три года, господин.

Он говорит это жалобным голосом. Я с понимающим видом качаю головой:

— Это не старость, центурион. Скажи, не чувствуешь ли ты себя слишком слабым, чтобы владеть мечом, слишком согбенным, чтобы сесть на коня, слишком потрепанным; чтобы… Гм… Ты понимаешь, что я имею в виду!

Тень прежней улыбки вернулась на его лицо:

— Да, господин, я хорошо понимаю, и благословенна Эпона, мне не на что жаловаться!

Я поднялся и обошел вокруг стола:

— Флавий! Скоро уже девять месяцев, как я в Кесарии, а ты не искал встречи со мной!

Серые глаза спокойно встретили мой взгляд:

— Для чего, господин? Показать, чем я стал? Гордиться нечем…

Улыбка исчезла, и я почувствовал, как на меня накатывает волна сострадания к моему галлу, с которым мне не совладать:

— Я мог бы помочь тебе.

Но Флавий качает головой:

— Зачем бы ты стал мне помогать? Я имею, что заслуживаю. Я знал, что делаю, в Аргенторане, когда решил взять Зенобию, не вчера родился! Не знаю, кто, кроме почтовых, не оценил ее ласки… Только несчастный Марк Сабин не хотел видеть того, что кололо глаза: что это была проститутка! — Флавий горько усмехнулся. — Знаешь, самое плохое, господин, то, что какой бы шлюхой она ни была, я любил ее как сумасшедший…

Я это знаю. С любовью, как с ненавистью, невозможно совладать. Ведь и я как сумасшедший люблю свою Прокулу, как бы ни была она некрасива; и я понимаю горе и страсть Флавия.

— Ты начал пить?

Он не пытается лукавить, обмануть. Тем же спокойным голосом, с той же откровенностью, отвечает, не отводя глаз:

— Как бочка, господин… Чтобы двоились часовые, когда я возвращаюсь в Антонию… Чтобы не помнить своего имени…

— А твой сын? Как его зовут?

— Антиох, господин. Его мать была из Антиохии, это она дала ему имя. Он не помнит ее. Ему было двадцать месяцев, когда она уехала… Одна старая иудейка, Ревекка, заботится о нем, она его воспитала. Я захожу к нему в свободные дни.

Он не отводил своих глаз, но видел в ту минуту не меня, но своего сына. Я выждал и спросил:

— Флавий, у тебя никогда не было желания начать жизнь сначала?

В ответ в голосе галла послышалась тоска:

— Как, господин? Покинув армию, вернувшись в городок в диаблинтском краю? Мой сын не знает ни слова по-кельтски, впрочем, и на латыни. Выращивать лошадей в Кирене или Нумидии? Нет, господин… Знаешь, я не создан для гражданской службы.

Но не об этом я думал в ту минуту. Мне пришла в голосу абсурдная мысль, она не давала покоя со вчерашнего дня, прежде того, как я убедился, что Дубнакос и Флавий — одно лицо.

— Ты говоришь по-гречески, Флавий?

— Да, господин, лучше, чем на латыни.

— А по-арамейски?

— За пятнадцать лет, господин… Выучил в конце концов. Даже с арамейским справляюсь.

Я колебался: моя мысль представлялась мне абсурдной, даже опасной. В Капернауме мне нужен был надежный наблюдатель, не пьяница. Но Флавий смотрел на меня и ждал, и у меня не хватило смелости отнять у него надежду, которую я же в него вселил.

— Флавий, ты можешь поклясться, что не будешь больше напиваться как свинья?

— Можешь мне не верить, господин, но я больше не пью.

— С каких пор? Со вчерашнего вечера? С сегодняшнего утра?