— Знаешь, господин, они меня постыдно обокрали! Поскольку это твои деньги, я должен сказать, что они постыдно обокрали тебя! Они выжали из меня в три раза больше, чем нужно!

Флавий позволил себя облапошить, сделав вид, что ничего не понимает, и этому наивному простофиле была обеспечена всеобщая симпатия. Многократно и безропотно он протягивал руку к кошельку. Щедрые взносы позволили ему избежать остракизма, неминуемой жертвой которого мог стать любой другой римский офицер. Между тем, делая щедрые дары за мой счет, галл поддерживал множество связей, которые мог осудить всякий набожный иудей, но в которых раввин не торопился его упрекать.

После десяти лет слезливой верности неблагодарной Зенобии, примиренный с жизнью благодаря присутствию сына и теперешнему воздержанию, Флавий снова влюбился. Его, как большинство мужчин, всегда привлекал определенный женский тип, и я сначала обеспокоился, узнав, что он увлекся женщиной, которая была похожа на его опасную сирийку. Но эта его Мириам была женщина странная, в чем мне довелось убедиться два года спустя, когда нам представился случай встретиться… Она была высокая, стройная и на особый, восточный манер красивая. У нее были самые роскошные волосы, какие мне когда-либо приходилось видеть. Пышным рыжеватым плащом они покрывали ее плечи и спину и, должно быть, доставали до пят. На вид ей было лет тридцать, она была похожа на тех женщин, которые беспощадно и неосмотрительно растратили свою молодость. Но, может быть, мне просто так показалось в то утро, когда я ее встретил, с усталостью и тоской на суровом лице?

Будь она римлянкой, а не иудейкой, никто не осудил бы Мириам за образ жизни, который она вела. Родители выдали ее замуж совсем юной за очень старого, но очень богатого человека, который, умирая, оставил ей земли и красивый дом в деревне Магдала. Оставшись вдовой, без детей, опьяненная внезапной свободой, она растратила состояние, покупая дорогие украшения и духи. Потом, промотав деньги мужа, неспособная отказаться от своих легкомысленных прихотей, Мириам завела любовников и заставила их оплачивать ее расходы. Разве Помпония вела себя иначе? Но там, в Риме, Помпония оставалась патрицианкой, окруженной почетом и уважением. Несравненный Квинт Виниций. Руф, за которого она вышла замуж через три недели после моей женитьбы и которому было известно прошлое жены, и не думал считать ее проституткой. Но здесь, далеко от Рима, соседи окружили Мириам таким презрением, которое не выказывали последней из девок худшего притона Субуры.

Флавий знал, что посещать Мириам считалось неприличным, но ему не было до этого дела. Может быть, к его любви примешивалась жалость, потому что я неоднократно слышал, как он сочувствовал несчастьям и разочарованиям своей Магдалины.

Мой центурион завел еще одно знакомство, тоже не блестящее — в лице управляющего таможней Капернаума Левия бар Алфея, того полиглота, которого Аррий безуспешно пытался завербовать. Вместе они часто коротали время по вечерам.

— Знаешь, господин, — говорил мне Флавий, — странный малый этот Левий… Мытарь, к которому единоверцы относятся как к свинье, — до того, что ему запретили входить в синагогу; но он, сидящий над их священными книгами, настоящий ученый! Он говорит даже, что, если их Мессия явится, он первый пойдет за ним.

Непостижимые люди эти иудеи! Если бы Христос Израиля пришел однажды, для язычников не нашлось бы места в его царстве, а тем более для их пособников. А мытари, и в их числе Левий бар Алфей, были бы неминуемо преданы смерти. И все же он охотнее говорил о Христе, о восстановлении независимости своего народа, чем о Риме…

Да, в течение месяцев доклады Флавия были удручающе однообразны. Галилейская хроника ограничивалась немногим: вечными раздорами Левия с раввином Капернаума, неумелыми интригами супруги судовладельца Зеведея, той другой Мириам, которую я встретил у Прокулы, и скандалами в доме владельца рыбного промысла на озере по имени Симон бар Иона, терзаемого сразу женой и тещей. Ничто не давало мне повода придраться к Ироду. Я больше не видел Антипу, разве что только во время редких официальных церемоний, где он принимал меня подчеркнуто холодно. И я не обращал бы на это никакого внимания, если бы не тревожные вести из Рима.

Утомленный атмосферой ненависти и подозрений, царившей в Палатине, Тиберий, поддавшийся приступу мизантропии, — как было однажды, когда он переселился на Родос, — покинул Город и удалился в свой дворец на острове Капри, вблизи Сорренто. Он оставил Сеяну реальную власть. Тотчас же террор обрушился на тех, кто вызывал неприязнь у Элия. Доносчики по малейшему поводу ссылались на закон об оскорблении величества. Каждый шаг стал опасным и для Государства, и для Кесаря. Чтобы наказать всякое преступление, был только один приговор: смерть.

Сколько времени могло расстояние, отделявшее от Рима меня и мою семью, защищать нас от подозрений Элия? Когда я принимался думать об этом, ужас сжимал мне сердце.

Видимость дружбы, связывавшей Антипу с Тиберием, не могла меня обмануть.

На берегах Иордана Иоанн продолжал совершать свои крестильные обряды. К нему приходили толпы людей. Вместе с офицерами, бывшими членами братства Митры и любителями священных таинств, Нигер из любопытства вновь пришел к тому, кого народ назвал Пророком или — за то, что очищал грехи водой из реки, — Крестителем. Плененные его речами, Луций Аррий и другие выспрашивали Иоанна, что им следует делать для того, чтобы войти в то Царство, о наступлении которого он возвещал. Он отвечал:

— Не притесняйте никого, не вымогайте ничего, и довольствуйтесь своим жалованьем.

Это почти те же самые правила, которые я давал войскам, не желая, чтобы мои когорты вели себя как завоеватели.

Ирод, в свою очередь, боялся гнева Крестителя. Он много раз пытался склонить его к милости и просил публично не осуждать его брак с Иродиадой, но не смог добиться своего ни обещаниями, ни угрозами. Не знаю, в чем Иоанн вынудил Антипу признаться, но ответ Крестителя, показавшийся свидетелям сцены очень темным, привел его в сильнейший ужас. Тетрарх не исповедовал веры своих отцов, но был суеверен. Я подумал, когда мне обо всем рассказали, что отныне Иоанн защищен от ненависти Ирода.

Говорят, некоторые кельты получают от Огмия, своего бога красноречия, большие ораторские способности. До сего дня я мог поклясться, что Огмия не было поблизости при рождении Флавия. Почему он был в моих глазах так косноязычен? Из-за прерывистости речи или из-за этого надоедливо-привычного «знаешь», дробящего его высказывания? Или из-за того, с каким трудом выражал свои мысли на чужом языке? Я считал Флавия неспособным овладеть вниманием аудитории. Но тем вечером я узнал, что ошибался.

Взгляд Прокулы был устремлен вдаль, на губах бродила странная улыбка, освещавшая ее лицо внутренним светом, который я отмечал у нее только в наши самые интимные моменты. У Понтии, которой надлежало быть в постели, был зачарованный вид, какой она принимала прежде, когда я находил время рассказывать ей старые сказки о вампирах.

Флавий настолько был увлечен своим рассказом, что мне стало представляться, что и сам он начал верить в эти бредни галилейской толпы, которая в угоду своим фантазиям переиначивает самые обычные факты. Только что, когда он делал мне свой доклад наедине, слова его не имели такого чарующего действия. Однако Флавий ничего не изменил, ничего не прибавил и не убавил в своем рассказе. Разница была в манере, в которой он повествовал, в восхищении, которое сквозило в его голосе. История его и в самом деле была удивительна! Вот почему я отказывался ей верить. Вот почему сам Флавий на докладе скептически улыбался. Теперь римский центурион исчез, уступив место галлу Дубнакосу. Он вновь обрел хриплые интонации своего народа и ту особенность построения фраз, которую должен был усвоить в школе друидов. Дубнакос верил в вечнозеленые луга Аваллона… Почему бы ему не поверить в легендарное Царство Христа? Я, однако, смел надеяться, что с возвращением дневного света этот мечтательный кельт превратится в римского центуриона, который вновь отправится выполнять мое задание в Капернаум. В ожидании, когда это произойдет, я предоставил ему возможность завораживать моих близких своими нелепыми упованиями. Я дал им всем помечтать, и сам заслушался.