Я буду скучать по Айви, когда она завтра уедет. Наверное, мы все будем. С ней мы улыбаемся. Она выключает трескучее радио дяди Джорджа, и мы разговариваем. Она много смеётся и никогда не притворяется. Мне это нравится. Она говорит, что думает. Мне нравятся люди, которые говорят, что думают, – на самом деле и Барри немножко такой. Но лучше бы она не называла меня «милочкой».

Пятница, 26 мая 1944 г.

Маме что-то нездоровится. Она уже много дней сильно кашляет и очень бледная. Вчера приезжал врач и сказал, что ей нужно лежать в постели, пока не перестанет кашлять. Дедушка сказал, что я могу не ходить в школу день-другой и поухаживать за мамой, а заодно помочь по дому с готовкой и уборкой. Барри сказал, что тоже останется дома помогать, но дедушка и слышать ничего не хотел и отослал его в школу. Барри не очень рад. Но он напрасно ворчит и жалуется. Он много раз не ходил в школу, когда надо было помогать на ферме, особенно когда овцы ягнились.

Мама сегодня получила письмо от папы, и ей стало лучше. Он пишет, что сейчас где-то на юге Англии, но не может сказать, где именно. Мама думает, что он тоже будет высаживаться во Франции. Может, они встретятся с Ади, как мы надеялись. Мама папины письма держит возле кровати, рядом с его фотографией.

Днём я пошла гулять одна на вершину холма. Жаворонки летали так высоко, что их было только слышно, но не видно. Мне попались два канюка, они летали между деревьями и кричали, будто мяукали. В какой-то момент они мяукнули, совсем как Типс. Потом я посмотрела на море и увидела в бухте корабли, много-много десятков. Я никогда столько не видела. Наверняка это началась высадка десанта. Ведь не просто же так они тут собрались? И ещё кое-что я сегодня заметила, пока стояла на холме. Были слышны не только обычные деревенские звуки – ещё что-то постоянно гудело, уныло и протяжно. Сначала я не могла понять, что это, а потом догадалась. Это был шум моторов: джипов, грузовиков, танков. Это был гул войны. Я стояла на вершине холма, ветер дул мне в лицо, пахло морем, а я могла думать только об Ади: «Боже, пожалуйста, пусть он приедет повидать меня перед тем, как уйдёт на войну. Пожалуйста, Боже. Пожалуйста».

Вторник 6 июня 1944 г.

Мы услышали об этом по радио. Они ушли. Сегодня утром началась операция во Франции. Ади уехал. Папа, наверное, тоже. День «Д» – вот как они это называют, уж не знаю почему. Мы все поняли: что-то происходит, – ещё до того как услышали радио. Перед рассветом с моря долетел далёкий гром и рёв. Из моего окна были видны вспышки по всему горизонту, и я догадалась, что это не просто какая-то гроза. Это, наверное, были тысячи орудий, которые стреляли одновременно. А когда мы с Барри после завтрака выбежали в поля и посмотрели на море, то увидели, что все корабли ушли. И потому мы не удивились, когда вечером по радио сообщили, что мы высадились по всему французскому побережью: американцы, британцы, канадцы, французы – все-превсе. Дядя Джордж сказал, что уж теперь-то мы немцам покажем. Они с мамой напились сидра и давай от радости плясать на кухне джигу, и глупый злой пёс дяди Джорджа тоже плясал и лаял как полоумный. Сначала мы с Барри только сидели и смотрели на них. Все хохотали. Мама ещё кашляет, когда смеётся, но ей уже гораздо лучше. В конце концов мы вскочили и тоже стали плясать с ними. Мы бегали паровозиком вокруг стола, пока все не выдохлись. Тогда мама дала нам с Барри по полосатой мятной карамельке и немного лимонада в честь праздника. Дядя Джордж с мамой налили себе виски, и мы все чокнулись стаканами. «За победу!», – сказал дядя Джордж.

Дедушка пришёл попозже, после дойки, и мама рассказала ему, что мы услышали по радио. Он ничего не ответил и направился к раковине мыть руки. А потом только и проговорил что «бедняги, бедняги».

Пару минут назад мама пришла спать и сказала, что сегодня начало конца войны, что папа скоро вернётся домой и мы тоже сможем вернуться домой, на нашу ферму, и всё будет как раньше. Но, по-моему, вряд ли что-нибудь будет как раньше. Ничего не остаётся неизменным, ведь правда? И никогда ничего не становится как раньше, верно?

Я сейчас пишу это и не могу думать ни о чём другом, кроме Ади: вдруг он лежит сейчас, ночью, где-то на французском пляже, мёртвый или раненый, а я об этом никогда не узнаю, потому что никто мне не расскажет, ведь никто не знает, что мы были друг с другом знакомы. Я пробую закрыть глаза и представить его. Я очень-очень стараюсь увидеть его не мёртвым и не раненым, а живым и улыбающимся. Что бы с ним ни случилось, куда бы его ни занесло, я всегда буду помнить его таким.

Знаю, что я должна думать и о папе, и я думаю – стараюсь. Теперь я думаю о них обоих. И молюсь за них.

Это я пишу сейчас, Був. Это я, твоя бабушка. Дальше я написала в своём дневнике ещё кучу всякой всячины, но ничего особенно интересного, и к тому же потом мыши сгрызли часть дневников, когда они хранились в картонной коробке на чердаке, – мыши или белки, не знаю точно. Я хочу показать тебе ещё только две записи, потому что они завершают всю эту потрясающе удивительную историю, насколько мою историю можно вообще считать законченной. И если тебе не совсем понятно, что я имею в виду, ты довольно скоро это узнаешь, но не раньше, чем раскроется вся история. Всё любопытственнее и любопытственнее!..

Четверг, 5 октября 1944 г.

День моего рождения и нашего возвращения домой. Это должен был быть самый лучший подарок в моей жизни. Я так ждала этого дня. И вот он пришёл, и я должна бы радоваться, но я не могу. Этот дом – не мой дом. Это пустая скорлупа, набитая мебелью: повсюду чайные коробки, и тут сыро. Когда мы приехали, то оказалось, что передняя дверь свалилась с петель, так что кто угодно мог зайти и выйти. Судя по всему, кто-то и ходил. Тут прямо какой-то кошмар. На потолке плесень – чёрная, а кое-где зелёная, – и везде валяются мёртвые птицы и сухие листья. Обои над трубой в гостиной отклеились, и полдюжины окон выбиты. От дождей сгнил подоконник в моей спальне. Потолок в дедушкиной комнате обвалился в одном углу: там в крыше дыра – в том месте, где какой-то снаряд сорвал черепицу.

В водостоках полно травы, а одна водосточная труба упала в сад и разбила парник. Да и садом это уже вряд ли можно назвать. Ни единого цветочка не найти, всё заросло травой. Даже не видно, где были клумбы и грядки в огороде. В зерновой амбар, похоже, угодил снаряд, потому что от него осталась только куча камней.

Мы с Барри пошли прогуляться по ферме. Куда ни посмотришь, везде крапива и щавель с нас высотой. Кажется, только дедушка по-настоящему счастлив, что вернулся домой.

– Ничего-ничего, – сказал он вечером, когда мы сидели за кухонным столом и уныло молчали, – как только приведём завтра скотину, всё оживёт, вот увидите. Скоро мы тут всё наладим, как новенькое будет, и глазом моргнуть не успеете. Пара куриц возле дома – и они перекудахтают любую тишину.