руки, а дома он этого сделать не может. За неделю до этого я отвез его в мотель в Огайо проспаться. Я сказал ему, что ему нужно побыть в одиночестве, переосмыслить свою жизнь, подумать, как он может снова взять себя в руки.

И я, и Шари были в растерянности, не понимая, что с Джеффом делать. Поскольку дом на Бат-роуд находился за городом, мы боялись оставить его одного на весь день, когда ему практически нечем заняться. Мы знали, что в таких условиях он неизбежно будет пить. Мы также не могли доверить ему машину даже для того, чтобы ездить на собеседования при приеме на работу, поскольку в таких случаях он тоже напивался.

После долгих обсуждений мы с Шари наконец предложили Джеффу навестить его бабушку в Вест-Эллисе, штат Висконсин, пригороде Милуоки. Казалось, он всегда любил мою мать, и, конечно, не было никаких сомнений в том, что она любила его.

И вот в очередной раз я оказался на автобусной остановке вместе со своим сыном. Его поведение было именно таким, какого я ожидал в такие моменты: смиренным, несколько раскаивающимся, но в целом пассивным и бесстрастным, возможно, с ощущением, что его отвергают снова.

Прощаясь с ним, я ожидал, что он вернется после краткого визита. Конечно, я не чувствовал, что за его почти пустым, неподвижным лицом скрывается что-то опасное. Я обнял его, как делал всегда, как сделал бы любой отец, и пожелал ему всего хорошего.

По дороге домой я обдумывал сложившуюся ситуацию, пытаясь свыкнуться с ней. Как и у других отцов, у меня был своенравный сын, и я надеялся, что где-то в кромешной тьме, которая простиралась между Батом, штат Огайо, и Вест-Эллисом, штат Висконсин, на него может пролиться какой-то свет, хотя бы крошечная точка, которая приведет его домой в целости и сохранности.

Джефф и Ли угощаются шербетом и имбирным элем на Хеллоуин, Барбертон, Огайо, 1967 год

Глава шестая

Примерно три месяца спустя мы с Шари поехали в Вест-Эллис, чтобы навестить Джеффа в доме моей матери.

К тому времени Джефф решил, что не вернется в Огайо. Ему нравилось с бабушкой. Она совсем избаловала его, готовила и обстирывала. Неудивительно, что я нашел Джеффа гораздо счастливее, чем когда-либо с тех пор, как он вернулся домой из армии.

Для всех нас эти шесть лет были временем больших надежд. Жизнь Джеффа, казалось, стала выправляться. Он косил газон моей матери, работал в ее саду, помогал ей с покупками и уборкой дома. Он сопровождал ее в церковь, и мама по секрету сказала мне, что некая молодая леди из числа прихожан проявила интерес к Джеффу. Я поощрял его продолжать в том же духе.

– Стоило бы позвонить ей, Джефф, – сказал я ему.

– Да, наверное, – ответил он, – но у меня как-то времени не было.

Не менее обнадеживающим для меня было то, что Джефф получил работу флеботомиста[12] в Центре плазмы крови Милуоки и начал посещать встречи «анонимных алкоголиков». Если это не свидетельство того, что он поднимается со дна, то какие еще могут быть свидетельства?

В моей картине мира Джефф, который жил в Вест-Эллисе, работал и любил бабушку, был настоящим Джеффом – по сути, хорошим молодым человеком, просто ищущим свое место в жизни, как, наверное, искали многие другие. Я понимал, что не знаю все ответы на вопросы моего сына, не обладаю каким-то особым пониманием его характера, и в этом понимании все больше и больше полагался на Шари.

Я был не единственным, кто все больше и больше полагался на ее помощь. В конце этих многообещающих шести лет, когда Джефф начал сворачивать с выбранного им позитивного пути, моя мама все чаще обращалась к Шари с тревожными сообщениями о его поведении. Мама сказала, что не хотела приходить ко мне, потому что не хотела обременять меня или, возможно, не хотела разрушать мой слишком наивный образ Джеффа. Таким образом, многие месяцы моя мать отчитывалась перед Шари, а не передо мной, по телефону рассказывая ей о тех аспектах жизни Джеффа, которые шли в разрез с моей постоянной надеждой, что он, наконец, исправился.

Тогда именно от Шари я узнал, что период позитивных изменений в его жизни, на который мы так надеялись, медленно подходит к концу, и Джефф снова скатывается на дно.

Во время одного из таких разговоров моя мать рассказала Шари, что нашла в шкафу Джеффа манекен в натуральную величину, из тех, что стоят в универмаге. Это была мужская фигура, полностью одетая в спортивную рубашку и шорты. Моя мать не могла себе представить, как Джефф получил такую вещь. Неужели он его заказал по каталогу? Украл? В любом случае, зачем? Она не могла себе представить, с какой целью Джеффу был нужен столь несуразный предмет. Совершенно очевидно, что она ожидала, что кто-то докопается до сути.

Это была самая странная история, которую кто-либо когда-либо рассказывал о Джеффе, и вскоре после того, как Шари рассказала мне об этом, я позвонил ему. Я сказал ему, что знаю о манекене и хотел бы знать, откуда он взялся и почему оказался в его шкафу.

Реакция Джеффа была совершенно спокойной и бесстрастной. Он сказал, что взял его в магазине только для того, чтобы продемонстрировать, что он может это сделать. Он сказал, что ему скорее понравилась одежда, которая была на манекене, но что похищение манекена само по себе было не более чем шуткой, ответом на вызов, который он сам себе бросил, решив проявить немного дерзости.

Конечно, ничего хорошего, но, с другой стороны, и ничего слишком тревожного. Тем не менее я предпочел вдаться в подробности.

– Ну и как ты это сделал, Джефф? – спросил я.

В ответ Джефф сказал мне, что он разобрал туловище посередине и положил каждую половинку в отдельный пакет для покупок. После этого он просто вышел из магазина. Я обратил его внимание на то, что уголовное законодательство вообще-то определяет такие поступки как кражу, и потребовал, чтобы он вернул все в магазин. Джефф сказал мне, что он уже выбросил и манекен, и одежду, и что вопрос, по его мнению, закрыт. Что касается какого-либо анализа его действий, то его не было. Он действовал под влиянием естественного для него импульса. Он чего-то хотел, вот и взял это. Все очень просто.

Но для Шари все было не так просто. По ее мнению, манекен наводил на мысль, что с Джеффом что-то глубоко не так. Она не знала, что именно, но чувствовала, что ни один