Она уже собиралась уходить, когда взгляд упал на княжеское кресло. Не кресло даже, а настоящий трон в стиле модерн. Сидя в таком кресле, ничего другого не остается, кроме как вершить людские судьбы. Ей вдруг невыносимо остро захотелось присесть на этот трон, на самый краешек, всего на секундочку. Почувствовать то, что чувствует он, понять, что же это за чувство такое.

Соблазн был велик. Маша выскользнула из кабинета, промчалась через приемную, выглянула в коридор — никого. Она непременно услышит дребезжание лифта, если что…

Вернувшись в кабинет, Литвинова с лету плюхнулась на княжеский трон, блаженно прикрыла глаза. Удобно! Глупость, конечно, несусветная, но как все-таки удобно! Сразу захотелось «вершить судьбы». Хотя бы одну…

Маша приоткрыла один глаз, свирепо наморщила лоб, сказала голосом холодным и надменным:

— А ну-ка, подайте мне голову холопа Ваньки Серебряного!

— …Не дождетесь, Мария Андреевна, — послышалось откуда-то из-за спины.

Она зажмурилась, вжалась в кресло, которое враз из княжьего трона превратилось в электрический стул.

Попалась!

Как же она так попалась? И почему голос слышится сзади, если сзади — глухая стена?

…Еще никто и никогда не посягал на его рабочее кресло. Даже немногочисленные друзья, даже многочисленные любовницы. Его кресло было неотъемлемой частью его внутреннего пространства, а в свое внутреннее пространство он не пускал никого: ни друзей, ни врагов.

И вот сейчас в его любимом кресле расселось существо, которое вообще никакой классификации не поддается.

Секретарша! Широкоротое, большеглазое нечто, которое сострадательная Лика подобрала на улице, а он, дурак такой, принял на работу. И мало того что расселось — оно еще и голову его требует!

Этот поступок был такой безрассудный, такой самоубийственный, что Серебряный даже не мог на него как следует разозлиться. Он смотрел на пунцовые уши своей секретарши, на ее короткие волосы, вздыбившиеся на загривке, на тонкую, по-детски беззащитную шею и подрагивающие от страха, он надеялся, что от страха, плечи. Ему хотелось смеяться.

Серебряный бы и рассмеялся, но вовремя вспомнил, что эта маленькая проходимка назвала его холопом Ванькой. Это уже перебор. Самое время объяснить ей, кто тут холоп, а кто хозяин…

Вчерашний день выдался напряженным. После ухода Лики и этой вот негодяйки Серебряный засел за работу. День незаметно перешел в вечер, а вечер — в ночь. Он встал из-за стола в первом часу. Можно бы ехать домой, но зачем? Чтобы через каких-нибудь пять-шесть часов вернуться обратно? Серебряный решил остаться. Тем более что все необходимое у него было прямо здесь, в офисе.

Еще когда этот старинный особняк реставрировали, Иван потребовал, чтобы архитектор сделал нечто вроде «комнаты отдыха», сообщающейся с рабочим кабинетом.

Диван, телевизор, стереосистема, микроволновка, холодильник, заполненный продуктами, шкаф с костюмами и свежими сорочками, туалет, душ. При желании можно неделями не уходить домой.

После смерти Стрижа он так и делал — сутками просиживал в своей «комнате отдыха», в то время превратившейся для него в индивидуальную «камеру пыток». Он пытал себя алкоголем, он пытал себя сигаретами, он пытался добить себя воспоминаниями…

У него ничего не вышло. И «камера пыток» медленно, день за днем, превращалась обратно в «комнату отдыха». Жизнь налаживалась. Даже без Стрижа она все равно налаживалась…

Сегодня, когда Серебряный брился, пил ледяную минералку, надевал свежую рубашку, завязывал галстук, он и думать не думал про свою новую секретаршу, это большеротое, зеленоглазое нечто.

Он не думал о ней, когда приводил в действие идеально отлаженный, абсолютно бесшумный механизм, превращающий панель на задней стене его кабинета в раздвижную дверь.

Он ее сразу даже не заметил.

А потом он услышал голос:

— А ну-ка, подайте мне голову холопа Ваньки Серебряного…

Маше было страшно. Так страшно, что не оставалось сил выдернуть свое ставшее вдруг по-ватному мягким тело из княжеского кресла. Нужно было что-то делать, а не сидеть вот так, дура дурой, вжав голову в плечи. Нужно хоть что-нибудь сказать.

От страха язык прилип к нёбу, стал сухим и неповоротливым, но она все-таки попробовала. Ее робкое «извините» получилось неубедительным. Маша даже не была уверена, что Его Княжество ее расслышал.

Он расслышал. Обошел кресло, присел на край своего рабочего стола, уставился на нее холодными, равнодушными глазами.

— Лихо начинаете, э… Мария Андреевна. Первый день на работе — и уже такие запросы. — Его голос был отстраненно-равнодушным, таким же равнодушным, как и его глаза, но Маша вдруг поняла — он не сердится. Нет, сердится, конечно, но лишь самую малость. Той испепеляющей ярости, с которой она столкнулась при их первой встрече, не было и в помине. Это радовало, это вселяло надежду, что босс не убьет ее на месте и, может, даже не уволит.

— Прошу прощения, — покаянно пробормотала она.

Князь Серебряный отмахнулся от ее покаяний, как от назойливой мухи.

— Что вы тут делаете?

— Где? — Дурацкий вопрос, глупее вопроса она и придумать не могла.

— Что вы делаете в моем кабинете? — Сегодня ее новый босс был сверхтерпелив.

— Стираю пыль.

— Стираете пыль своим задом с моего кресла?

— Нет, своим рукавом с вашего стола. — От пережитого стресса она вдруг стала наглой и легкомысленной.

С ней так бывало — в ситуациях, когда нужно раскаяться, посыпать голову пеплом и молчать в тряпочку, на нее что-то находило. Какая-то неподдающаяся логическому объяснению безрассудность. Маша считала, что это из-за ее ярко выраженной трусости. В критической ситуации она отпускала вожжи и предоставляла темной лошадке Судьбе возможность нести себя куда угодно, лишь бы подальше от этой самой критической ситуации. А когда ты больше не держишь вожжи, уже не твоя проблема, куда именно тебя вынесет. Можно резать правду-матку, говорить глупости, дерзить и не заботиться о сохранении лица. Это уже потом, оказавшись где-нибудь на обочине или в сточной канаве, можно начать убиваться из-за своего безрассудства, а пока… Эх» залетные!..

К слову, отпускала вожжи она не так уж часто, да и темная лошадка была до сих пор к ней снисходительна.

— А что помешало вам взять тряпку? — В голосе князя Серебряного послышалась легкая заинтересованность.

— Я ее не нашла.

— И решила воспользоваться своим рукавом?

— Это я фигурально выразилась.

— Ясно.

В кабинете повисла тишина.

— Я пойду? — Маша сделала робкую попытку извлечь свое непослушное тело из княжеского кресла. Со второй попытки ей это удалось.