Манифест был помечен точным временем – «Псков. 2 марта 15 час. 5 мин. 1917 г.», но не тем, когда он действительно был подписан, а более ранним, когда депутатов в Ставке еще не было. Тем самым Николай подчеркивал независимость своего решения. Впрочем, Шульгин утверждает, что время было проставлено по его настоянию. «Я не хотел, – пишет он, – чтобы когда-нибудь, кто-нибудь мог сказать, что манифест „вырван“…»

Покуда с манифеста снималась копия, Шульгин и Гучков попросили царя подписать еще две бумаги: указы Правительствующему Сенату о назначении верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича и о назначении председателем Совета министров князя Львова. Услыхав второе имя, Николай осведомился, какой у Львова чин. Гучков ответил, что не знает, и царь усмехнулся. Указы были помечены двумя часами дня – ведь не мог же Николай подписывать их после отречения. Выторговывать себе гарантии личной неприкосновенности Николаю, по всей вероятности, даже в голову не пришло.

На следующий день, 3 марта (16 по новому стилю), Николай вернулся в Могилев, чтобы проститься с личным составом и повидаться с матерью, которую он пригласил из Киева. По приезде узнал, что брат Михаил отрекся тоже – в пользу Учредительного собрания. «Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!» – записал в дневнике. Известно кто: временные министры во главе с новоназначенным председателем князем Львовым. Едва получив известие от Шульгина с Гучковым, они тотчас бросились уговаривать Михаила сделать то же самое.

В городе уже развеваются красные флаги, начинается солдатская вольница, но в ставке пока прежний порядок. Бывший самодержец чувствовал себя в полной безопасности. 4 марта он без охраны ездил на вокзал встречать мать.

Делать ему в Могилеве, в сущности, нечего. Погода морозная, снег, метель. Записи в дневнике: «Гулял; опять началась метель… Обедал с мама и поиграл с ней в безик… В 10 ч. поехал к обедне… Погулял в садике…»

Николай ждет. Еще 4 марта он вручил генералу Алексееву карандашную записку, начинающуюся словами «Потребовать от В. П. след. гарантии». Речь шла о беспрепятственном проезде в Царское Село, безопасном пребывании семьи в Царском Селе впредь до выздоровления детей (все они болели корью в тяжелой форме), беспрепятственном проезде до Мурманска для дальнейшего отъезда в Англию.

Эти три пункта Алексеев передал телеграфом князю Львову, а о четвертом, по каким-то собственным соображениям, умолчал: царь требовал гарантировать ему возвращение по окончании войны в Россию «для постоянного жительства в Крыму, в Ливадии». Отдельной телеграммой Алексеев просил Временное правительство направить в Могилев своих представителей для сопровождения отрекшегося императора.

6 марта пришел положительный ответ на все три пункта. Отъезд был назначен на 8-е. В этот день состоялось прощание с офицерами и солдатами ставки, которым Николай наказал «честно служить родине при новом правительстве». Ответом ему были сдавленные рыдания, несколько боевых офицеров упали в обморок. («Сердце у меня чуть не разорвалось!» – записал в дневнике Николай.) Генерал же Алексеев пожелал бывшему монарху «счастья в новой жизни».

Все эти подробности исключительно важны. Николай II не был «свергнут» или «низложен», как стали утверждать впоследствии. Он отрекся добровольно, хоть и под давлением обстоятельств. Сам передал власть Временному правительству и даже назначил председателя этого правительства. Кабинет Львова – правопреемник монархии. Свою легитимность он получил от царя. «Юридически» революции не было.

Что касается чина Львова, то Керенский в своих воспоминаниях старательно подчеркивает: «Наш председатель, князь Львов, вел свое происхождение от Рюриковичей и, следовательно, принадлежал к старейшему роду, который правил Россией 700 лет». Куда тут Романовым – их династия царствовала чуть больше 300 лет!

Царь исполнил все, что от него требовалось. И уезжал домой, к семье.

Царский поезд и поезд вдовствующей императрицы (теперь, вероятно, тоже бывшей) были готовы ранним утром 8 марта, но ждали представителей Думы для сопровождения. Представители прибыли около четырех часов пополудни. Их было четверо, старший – инженер-путеец Александр Бубликов, комиссар Министерства путей сообщения. Именно энергичный Бубликов в ночь на 1 марта не пустил царский поезд в Царское Село, заставив его повернуть на Псков; теперь он приехал в ставку с ответственнейшей миссией.

«На вокзале собралось большое количество публики… – пишут посланцы в своем отчете Временному правительству. – После кратких приветственных речей комиссары отправились в штаб, где имели 20-минутную беседу с ген. Алексеевым». Мемуаристы из числа офицеров Ставки никаких приветственных речей не припоминают, но дело не в этом. Дело в том, что в кармане у Бубликова лежит постановление об аресте Николая.

«Первым моим движением было отказаться от этой „почетной“ роли, – вспоминал впоследствии Бубликов. – Слишком мне претило разыгрывать из себя тюремщика. Но затем, поразмыслив, я решил принять поручение. Мне представлялось, что другое лицо на моем месте не воздержится от искушения проявить свою „власть“ над бывшим царем, а всякая даже непочтительность по его адресу легла бы пятном на молодую русскую свободу».

Постановление было принято Временным правительством накануне. Текст его удивителен: «Признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося императора в Царское село». Не «арестовать», а «признать лишенными свободы», как будто царя уже арестовал кто-то, а Временное правительство с этим только согласилось! Характерно и то, что царя в этом постановлении продолжают величать Николаем П.

Генерал Алексеев доложил комиссарам, что царский поезд готов к отправлению. Бубликов велел прицепить к нему комиссарский вагон, потребовал список лиц, сопровождающих бывшего императора, исключил из него, по неизвестной причине, генерал-адъютанта Нилова, отдал другие мелкие распоряжения и лишь после этого предъявил Алексееву постановление и велел объявить об аресте бывшему самодержцу.

Алексеев нисколько не удивился. Он знал, что комиссары едут арестовать Николая. Накануне вечером в ставку пришла телеграмма от нового начальства Минпути, адресованная представителю министерства в Ставке генералу Кислякову: ему предписывалось секретно подготовить паровозы и вагоны для доставки арестованного бывшего царя. Кисляков, немея от ужаса, доложил содержание телеграммы Алексееву. Алексеев принял к сведению – и ничего не сказал царю. Получается, во время прощания Николая с личным составом ставки Алексеев ломал комедию, желая ему счастья в новой жизни.

Николай все время пребывания комиссаров на станции провел в поезде матери, стоявшем на соседнем пути.

Они прощались, но еще не знали, что видятся последний раз в жизни. Алексеев вошел в вагон Марии Федоровны.

Весть о предстоящем аресте царя сильно взволновала свиту. Генерал Дубенский рассказывает: «„Как, почему, с какой стати, какие основания, неужели Алексеев решится передать это заявление его величеству“, – говорили многие. Оказалось, однако, что генерал Алексеев передал государю: „Ваше величество должны себя считать как бы арестованным“. Я не был при этом разговоре, но слышал, что государь ничего не ответил, побледнел и отвернулся от Алексеева».