Рука, словно помимо ее воли, вывела у подножия ивы фигурку ребенка.

Хватит, сказала себе Татьяна. Довольно!

«Ты не закончила рисунок».

Несколько секунд она сидела, уставившись в одну точку. В ее ушах звучали крики, трещал гибнущий дом под страшный, набирающий силу гул огня, и все перекрывал нечеловеческий вопль.

Раздался хруст; Татьяна вздрогнула и очнулась от своего забытья. По столу катились два обломка карандаша.

Она тяжело встала, чувствуя себя старухой, взяла лист бумаги, стараясь не смотреть на изображение, и поднялась на чердак. Шкаф, забитый пыльными книгами, стоял с распахнутыми дверцами, словно ожидая ее. Все предметы в этом доме знали, что будет дальше.

Татьяна положила рисунок на полку, захлопнула дверцы и спустилась вниз, чувствуя, как ввинчивается в правый висок сверло. Феназепам нашелся в швейной коробке среди катушек и лоскутков; она и забыла, что сунула его туда.

«Не больше одной таблетки».

Она выпила две, забралась под одеяло и сказала себе, что, когда проснется, боль уже закончится. Это вранье никогда не действовало прежде, не сработало и теперь.

* * *

Сергей Бабкин нашел Макара в комнате, которую отвел им Красильщиков; впрочем, тот обещал, что к вечеру будет готова другая, в которую сможет отселиться один из них. «Там было не прибрано, – извинился он. – Если вам не нравится в тереме, можете переехать в сорок восьмой». В сорок восьмой ни Макар, ни Бабкин не захотели.

– Пятнадцатого августа Вера заправляла машину Возняка в тридцати километрах отсюда! – торжествующе сообщил с порога Сергей. – Красильщиков не врет.

Он выложил подробности разговора с сотрудниками заправки.

– Ай да Бакшаева! – восхитился Илюшин.

– Ага, шумная бабенка. Но мы должны сказать ей за это спасибо. Не закати она скандал, черта с два бы ее кто вспомнил.

– Я про младшую. Не видела, значит, она сестру…

– Врет! Спорим, она тело перепрятала?

– Зачем и куда? – заинтересовался Макар.

Сергей сказал то, что давно засело у него в голове:

– Перезахоронила по-человечески. Как ни крути, мертвая сестра ей выгоднее, чем живая: не нужно никому возвращать деньги Красильщикова. Уверен, она ни копейки ей не отправила. Подруга Веры не смогла вспомнить, чтобы старшая сестра хоть раз упоминала о делах младшей. Надежда провернула сделку втихомолку, никому ничего не рассказала и сидела на трех миллионах.

– Хорошая версия, – согласился Макар. – Только пока недоказуемая. Ты мне об этом сюрпризе говорил по телефону?

– Не совсем.

Сергей выудил из папки старую бумажную фотографию, которую ему удалось выпросить у Прониной.

Вере Бакшаевой на ней было не больше двадцати. Скорее, восемнадцать, и вспомнив паспортный снимок Веры, сделанный примерно в те же годы, Илюшин покачал головой: что же за бракодел ее фотографировал? Как получилось у него перевести эту бьющую через край жизнь в заурядное тусклое лицо?

Вера Бакшаева была исключительно хороша собой. Широко расставленные прозрачные глаза под густыми бровями, полные губы, сложенные в насмешливую полуулыбку, темные кудри – дерзкая, жадная красота, не допускающая, что кто-то пройдет мимо и не оглянется. Вульгарная? Да кто вульгарен в двадцать лет! Хороший вкус – удел старости.

«Из-за такой женщины могли и всю деревню спалить», – подумал Макар.

Бабкин вывел на экран второй снимок. Ему хотелось добавить что-нибудь вроде «эх, что жизнь-то с людьми делает» или «годы никого не жалеют», но он справедливо опасался, что Макар не спустит ему с рук банальностей.

– М-да… Вот что жизнь с людьми делает, – сокрушенно сказал Илюшин. – Какая прискорбная метаморфоза.

– Из Золушки в тыкву, – пробубнил Бабкин за его спиной.

– А рядом с ней кто? Подруга?

– Да. Светлана Пронина. Нормальная тетка, и, похоже, единственный человек, что мог выносить Бакшаеву, не считая Возняка.

– Слушай, а я ведь знаю, кто ее снимал! – внезапно сказал Макар. – Фотограф Ильясов! Я уже видел одну его работу. Портретист он был, похоже, от бога…

– Что за одна работа?

– Худякова рассказывала мне о своей семье и показала карточку. Занятная она старушенция! Ум ясный, скептический.

– Что-нибудь новое узнал?

– При пожаре девяносто первого года в сарае Бакшаевых находился человек. Он погиб.

Бабкин присвистнул.

– А звали-то его как, человека?

– Худякова, по-моему, пожалела, что проговорилась, и больше ничего вытянуть из нее не удалось. Я рассчитывал, что получится достать дело из архива. Позвонишь следователю? Тебе он охотнее пойдет навстречу, чем мне.

– Позвоню, – сказал Бабкин. – Только что-то мне слабо верится в успех этой затеи.

Он подошел к окну, потягиваясь на ходу: спина затекла после долгой езды. Сергей подышал на стекло и стоял, ждал, с детским удовольствием наблюдая, как тает мутное пятно и открывается скупой графичный пейзаж – избы, березы да грязная колея, жиденький перелесок и вороньем облюбованный старый тополь. Серость мышиная, полынная горечь. «Век бы так смотрел».

– Слушай, а кто все время стучит? – спохватился он.

– Бешеный дятел.

– Нет, серьезно!

– Печник приехал, возятся с утра вместе с хозяином, чинят дымоход.

– Ну дает Красильщиков!

– Нет бы водку пил и плакал! – осуждающе подхватил Макар. – Что за народ…

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг нахмурился и склонился над бумажным снимком:

– Серега…

– Ась?

Бабкин рассматривал Камышовку.

– Воздух какой прозрачный… – вслух подумал он. – Красота!

– Тоска и тлен! – отозвался Илюшин. – Глянь сюда.

Сергей с неохотой отвел взгляд от курившихся над избушками дымков.

– Что там?

– Вот. Смотри…

Бабкин склонился над снимком Веры Бакшаевой. Ее толстую шею оплетала цепочка с крупными звеньями, на которой болтался православный крест.

– Ничего странного не замечаешь?

– Крест. На золотой цепочке, – признал Бабкин, недовольный тем, что это заметил Макар, а не он.

– Я бы сказал, цепь. И сам крест какой-то необычный… У тебя лупа далеко?

Лупа нашлась в складном карманном ноже между штопором и отверткой.

– Я тебе и так скажу, без лупы… – Сергей придвинул лампу. – Э-э-э… Здесь, похоже, какой-то камень…

– Гранат, – сказал Макар.

Бабкин даже не заметил, как его нож с выдвинутой лупой оказался в руках Илюшина.